Вот уже середина августа, по ночам становится жарко и влажно. Входную дверь дома дедушка З не закрывает. Мне всю ночь слышно, как посвистывает и стрекочет кислородный концентратор миссис Сабо. В полусне мне кажется, что с этим звуком наш земной шар, вращаясь, катится по просторам Вселенной.

Над входом на почту колышется желто-зелено-красный флаг. Дедушка З говорит, что это значит: сверху солнце, в середине земля, а внизу кровь. Литва и впрямь бывала ареной тысячи войн.

Как я скучаю по Канзасу! Скучаю по кустам багряника, который цветет так, что у него цветами покрывается даже ствол. Скучаю по нашим грозам и по субботним футбольным матчам, когда все студенты надевают лиловое{100}. Скучаю по маме – так и вижу этот ее жест, которым, войдя в гастроном, она сдвигает темные очки на лоб, – и папе: прямо перед глазами стоит, как он, привстав над велосипедным седлом, со всей силы жмет на педали, взбираясь на гору, а я при этом маленькая, еду сзади в прицепчике и смотрю, как его бордовый рюкзак перекатывается то влево, то вправо.

Конец августа, вечереет, мы с миссис Сабо медленно плывем по течению, за лодкой тянутся наши лески, и тут миссис Сабо как прорывает: заговорила, заговорила, и все по-литовски. Я ее знаю уже сорок дней, но ни разу еще не была она столь разговорчива. Ни на одном каком-то языке, ни на всех вместе. Она сообщает мне, что загробный мир это сад. Сад этот будто бы на высокой горе, а гора на той стороне океана. В том саду тепло круглый год, там не бывает зим, и птицы осенью как раз туда и улетают. Потом она на несколько минут прерывается, после чего говорит, что смерть – это женщина по имени Гильтиня{101}. Эта Гильтиня длинная, тощая, слепая старуха и всегда ужасно, ужасно голодная. По словам миссис Сабо, когда Гильтиня проходит мимо, трескаются зеркала, пасечники находят в ульях соты в форме гробов, а спящим снятся сны о том, как у них рвут зубы. Всякий раз, когда тебе снится зубной врач, это значит, что ночью мимо твоей постели проходила смерть.

В одном из журналов дедушки З я прочла, что молодой альбатрос, впервые встав на крыло, может, ни разу не коснувшись земли, оставаться в воздухе в течение пятнадцати лет.{102} Прочитав это, я подумала, что хорошо бы, когда я умру, меня привязали бы к десяти тысячам воздушных шариков, чтобы я могла летать в облаках, проносясь над городами, потом над горами, и улетела бы в океан, чтобы на многие мили подо мной расстилалась только голубая гладь, а мое тело над нею летало бы и летало.

Может, и я бы продержалась в воздухе пятнадцать лет. Может быть, на меня садились бы альбатросы, пользуясь мной как этаким насестом для отдыха. Я понимаю, что болтаю глупости. Но эти мои глупости, думаю, ничуть не глупее, чем когда видишь, как твоих маму и папу в ящиках закапывают в землю.

Теперь мы с миссис Сабо вечерами смотрим по ее огромному телевизору шоу под названием «Знакомство с поварешкой». Я пробую готовить чипсы из кабачков. Потом пытаюсь баклажаны запекать в пепси-коле. Учусь готовить спаржу по-францискански и брокколи «мозги Дианы». Садясь за стол, дед иногда делает брови домиком, но, дождавшись, пока я пробормочу все эти мои «благослови нас, Господи» и т. п., ест все, что я ни приготовлю, запивая пивом «Юозо алус»{103}. Иногда по выходным он катает меня на машине по стране, показывает маленькие городки с названиями вроде Панямуне и Пагегяй{104}, там мы едим мороженое в брикетах, покупая его на заправках «Лукойла»; Бедолага тем временем спит себе на полке под багажной дверью, покуда небо из голубого становится лиловым, а из лилового черным.

В августе мы с миссис Сабо почти каждый день выходим на реку ловить осетра. Сперва я на веслах выгребаю повыше, а потом мы сплавляемся к дому по течению, время от времени бросая якорь (кусок шлакобетона), чтобы сделать пару забросов в глубокие ямы. Я сижу на носу, миссис Сабо на корме, а Бедолага спит под серединной банкой, и я все время думаю про воспоминания: как это выходит, что вот только что ты что-то помнил, а потом вдруг – раз! – и куда-то все подевалось. Еще я думаю о том, что небо может быть этаким черным Ничто, пусть и огромным-преогромным… а бывает, что ты чувствуешь его над собой как некий покров и защиту.

Вот и последний августовский рассвет. Мы на реке примерно в миле от дома, выше по течению. Сидим, удим, вдруг миссис Сабо резко выпрямляет спину и произносит что-то по-русски. Лодка принимается качаться с боку на бок. И тут у нее катушка как зажужжит!

Бедолага поднимает лай. Миссис Сабо упирает каблуки в борт, комель удилища втыкает себе в живот и изо всех сил держит. Катушка продолжает с визгом раскручиваться.

Что бы там на другом конце ни было, лески оно отмотало себе изрядно. Миссис Сабо держит удочку мертвой хваткой, ее лицо принимает выражение странной свирепости. Очки съезжают с переносицы к кончику носа. Блузка на спине темнеет, на ней проступает пятно пота, по форме напоминающее Австралию. Старуха что-то бормочет себе под нос. Ее маленькие дряблые руки трясутся. Удилище в руках гнется так, что напоминает перевернутую букву «U».

Что делаю я? А что тут особо-то сделаешь? Мне остается только молиться, и я молюсь. Натянутая как струна леска миссис Сабо косо пронзает водную гладь, мне видно, как она уходит в глубину, постепенно растворяясь в кофейного цвета мути. Лодка, похоже, пришла в движение – пошла, и пошла, и пошла против течения, катушка у миссис Сабо временами то трещит, то взвизгивает, и у меня появляется такое же чувство, как когда в воскресной школе на занятиях по хоровому пению учительница порой хвалила нас: вот это да, мол, вот так молодцы – подключились к кое-чему такому, что больше вас всех вместе взятых.