В высоком здании, двор которого зарос чертополохом, на этаже одиннадцать комнат; в одной из них просыпаются одиннадцать девочек. Они зевают, прижимаются лобиками к стеклу. Вся улица, как и соседние, застроена четырех– и пятиэтажными домами, стоящими вплотную один к другому, сплошной стеной. Некоторые с проваленными крышами. У других нет стены фасада, наружу торчат балки перекрытий, внутри пустые комнаты, зеленые дождевые лужи. В тех немногих окнах, рамы которых сохраняют стекла, отражаются прямоугольники неба.

На улицах ямы, в них молодая поросль. Над головами проплывают стаи облаков, окаймленных розовым.

Трехлетняя девочка по имени Анита Вайсс, подойдя к перилам лестничной площадки, кричит куда-то вниз: эй, кто тут есть? Два, три раза. Этажом ниже другая девочка отвечает. Две девочки постарше идут по этажам, всех собирают. Пятилетнюю Илуку Кронер. Восьмилетнюю Белу Кон. Ингу Хоффман, Анелору Гольдшмидт и ее старшую сестру Регину. Близорукую Эльзу Дессау.

Внизу они не находят ни мебели, ни туалетов, со встроенных шкафов сорваны дверцы, с окон шторы. В кранах нет воды. Стены все в оспинах, краска облуплена. В выбитые окна свободно влетают и вылетают ласточки. В светлеющих рассветных сумерках девочки рассаживаются в помещении, которое когда-то, видимо, было фойе. На всех одежда явно с чужого плеча. Большинство босиком. Кто-то зевает, кто-то трет глаза. Кто-то разминает руки, кто-то пальцы, как будто их всех только что наделили новыми членами.

– Это мы теперь где?

– А говорили, будут дорожки для прогулок… Сады…

Младшая вглядывается в заросли чертополоха. Старшие хмурятся, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. У некоторых появляется ощущение, будто все это как-то подстроено, на всем лежит налет нарочитости и, если будешь слишком настырничать, можно вызвать к жизни что-то ужасное.

Девятилетняя Анелора Гольдшмидт спускается по ступенькам, молитвенно сложив перед собой руки. Обводит глазами сидящих девочек.

– А где Эстер? Эстер здесь?

Никто не отвечает. Крошечная лапка, торчащая у Анелоры между пальцев, заметно дрожит.

Инга Хоффман спрашивает:

– Это что, мышка?

Голос Эльзы Дессау:

– Кто-нибудь видел мои очки?

Регина Гольдшмидт, обеспокоенно:

– А они ведь кусаются, ты это знаешь?

Анелора что-то шепчет себе в ладони.

Регина не унимается:

– Ты только к маленьким ее не подпускай!

Некоторые из девочек то и дело бросают взгляды в сторону входной двери. Ждут, что вот-вот войдет фрау Коэн в рабочем платье и фартуке и хлопнет в ладоши, предваряя важное объявление или приказ. Возьми метлу. А ты бери тряпку. Кто сидит без дела, того моль съела. Завтрак через двадцать минут. И тут же уйдет, махнув юбками, пахнущими камфарой. Вернется к латке, в которой тушатся штук пятьдесят голубцов.

Но фрау Коэн в дверях не появляется.

Последней на нижний этаж спускается шестнадцатилетняя Мириам Ингрид Берген. Она подходит к уличной двери, открывает, выглядывает наружу. Неслышно ступая, на ближний перекресток в рассветных сумерках выходит олень, едва различимый сквозь чащу молодого кустарника. Останавливается; прядает ушами, бросив взгляд на Мириам. Потом отступает за дерево и исчезает. Перед домом ни крыльца, ни дорожки к нему. Через заросли чертополоха не протоптано даже тропок. Виднеются лишь пустые фасады соседних зданий, густо обвитые завесой плюща, плети которого тянутся из канав, да еще видна одинокая чайка, парящая над исковерканной мостовой. Спасибо, есть хоть свет – такой, будто ему приходится преодолеть тысячи миль, прежде чем он в мертвящей тишине прольется на здешние крыши.

Мириам оборачивается.

– Мы умерли, – говорит она. – Я в этом уверена.

2

Эстер Грамм родилась в 1927 году в Гамбурге, Германия. Роды у ее матери трудные, тянутся долго. Несколько минут Эстер приходится провести в родовых путях без кислорода. Ее мать потом умирает от осложнений, а у Эстер на левом виске остается глубокая отметина.

Четыре года спустя в канале тонет ее отец. На другой конец города Эстер ведут вечером: на парапетах набережных снег, из отверстий в канализационных люках валит пар. По улицам снуют еле видимые в пелене падающего снега одноконные экипажи.

Приют для девочек-сироток фонда Хиршфельда оказывается в зажиточном еврейском квартале, точнее, на Папендаммштрассе, в доме 30, представляющем собой узкое пятиэтажное здание, ничем не отделенное от соседних, сплошной стеной теснящихся вдоль улицы. В его дортуарах десятка полтора девочек спят на раскладных койках. Волосы заплетают в две косички, носят черные чулки и таких же скромных тонов длинные, по щиколотку, платья. Вечером во вторник у них занятия по физкультуре, вечером в среду они заняты починкой одежды, а вечером в четверг плетут корзиночки для мацы. Каждое утро заведующая приютом фрау Коэн слушает, как девочки читают хором азбуку мамэ-лошн, глядя в книжки, подаренные спонсорами. Мальчик Соломон подметает в угольном сарае. Мальчик Исаак везет тележку. Шломо, гиб мир а лóпэтэ. – Цулиб вос? – Цу гробн ди койлн[11].

На Папендаммштрассе, 30, Эстер живет уже год, и тут у нее начинаются припадки височной эпилепсии{108}. Вдруг чувствует умопомрачительный запах сельдерея, когда его нет в помине. Или остановится в фойе внизу, вся переполненная предчувствием неминуемой гибели, и стоит так целую минуту, не отвечая никому, кто бы ей что ни говорил.

Проходят месяцы, Эстер уже шесть, она сидит на стульчике в помывочной, где установлены три ванны, ждет своей очереди купаться и вдруг слышит такой шум, будто неподалеку ожила паровая машина. Спустя пару секунд грохот поезда становится настолько близким, словно сейчас сквозь стену к ним вломится паровоз. Никто из девочек при этом не оглядывается, взглядов на стену не бросает. Входит фрау Коэн со стопкой сложенных ночных рубашек, рукава ее платья закатаны, три пряди волос падают на глаза. Она смотрит на Эстер и слегка склоняет голову набок. Ее губы двигаются, но ни звука не слышно.