запуган, меня лихорадит. Но сон побеждает страх, побеждает в тот самый момент, когда я уже готов сдаться, готов закричать и признаться в своем страхе – лишь бы услышать в ответ человеческие голоса. Дневная усталость и нервное напряжение истощили меня вконец.

XX

(Вторник, 19 июня)

Когда земля осветилась вновь, я понял, что выдержал Первое Испытание. Вместе с сумраком рассеялись страхи минувшей ночи. Я вымылся по пояс в заводи, а рядом Росарио чистила песком посуду после завтрака. И мне показалось в эту минуту, что я вместе с множеством человеческих существ, населяющих неисследованные верховья великих рек, разделяю это первозданное ощущение красоты, которую чувствуешь и телом, и мыслью, – той красоты, что рождается с каждым новым появлением солнца, той красоты, сознание которой превращается у живущих здесь людей в гордость, с какой они провозглашают себя хозяевами мира, высшими властелинами всего сущего. Рассвет в сельве – если говорить о красках – не так красив, как сумерки. Он встает над землей серый, словно дождливый день; дыша накопившейся за миллионы лет сыростью, он встает над водами, разделяющими землю, и над залитой туманом зеленью. Трудно даже поверить, что этот робкий свет – предвестник солнечного дня. Потребуется еще несколько часов, чтобы солнце, высвободившись из зеленых крон, уронило свой первый яркий луч на безбрежные заросли. Но даже и этот рассвет поднимает из самых глубин нашего существа и обновляет передающуюся из поколения в поколение радость, которая словно разливается у нас по жилам; радость, видно, полученную нами в наследство от далеких предков, которые в течение миллионов лет видели в каждой заре конец ночных страхов, когда смолкает рычание хищников, отодвигается мрак, повергаются в прах ночные призраки и свет стеной ограждает человека от зла.

С рождением дня я чувствую необходимость оправдаться перед Росарио за то, что во время плавания нам редко удается быть вместе. Она смеется и отходит, напевая романс:

Я вышла замуж недавно

И плачу целые дни.

Но слезы – дело пустое,

Не помогут горю они…

В моих ушах еще звучали слова ее лукавой песни, полной намеков на сдержанность, к которой вынуждает нас путешествие, но гребцы уже снова взялись за весла, и мы входим в широкое ущелье, которое – как сообщил мне Аделантадо – пролегает сквозь самое сердце сельвы. Вода, выйдя из берегов насколько хватает глаз, затопила сушу, и лишь кое-где высятся над нею искривленные стволы деревьев, погрузившие в ил свои лианы, словно бросившие якорь корабли. Красно-золотистые стволы других деревьев, исчезнувших под водой, просвечивают сквозь нее, будто миражи. А самые древние – стволы уже умершей сельвы, – побелевшие от времени и больше похожие на мрамор, чем на древесину, возвышаются обелисками, словно венчая затонувший город. За опознаваемыми предметами – родником, бамбуком, безымянными береговыми побегами – скрывалась буйная растительность, переплетающаяся, опутавшая клубок лиан, кустов, вьюнов, колючек, каучуковых деревьев. Порой она разрывала бурую шкуру тапира, искавшего здесь источник, где он мог бы освежиться. Сотни серых цапель, вытянувшись на своих лапах-ходулях, прячут голову под крыло и только иногда, высунув ее, шарят клювами в воде у себя под ногами, пока рассерженный самец не упадет сверху, с неба и не встанет неподвижно рядом. Неожиданно гигантские кроны расцвечиваются всеми цветами радуги: это с гамом прилетела стая попугаев ара и ложится яркими мазками на резкие тени деревьев, под сенью которых живые существа и растения уже миллионы лет ведут борьбу за то, чтобы подняться вверх, по чужим спинам, достичь света и выйти к солнцу. Неестественно вытянувшиеся истощенные пальмы, голые стволы с одним-единственным листом на самом верху, оттого что ствол израсходовал все соки, пробиваясь к свету, – все это проявление не прекращающейся ни на минуту борьбы за место под солнцем, потому что побеждали и царствовали здесь деревья такой необычайной высоты, каких я нигде больше не видел. Оставив внизу, словно на коленях, своих соперников, обессилевших в этой погоне за светом, деревья, поднявшиеся над сельвой, расправляли в открытом небе, где не надо уже биться за пространство, свои переплетающиеся, воздушные и будто нереальные ветви; с этих повисших в пустоте ветвей, напоминая разорванные кружева, свисали прозрачные мхи. Проходили века, и опадали листья, высыхали питавшиеся соком дерева лишаи, гасли жившие на нем орхидеи. Мертвый ствол словно седел и становился твердым, как розовый гранит, но дерево продолжало стоять, одетое величественной и молчаливой наготой своих ветвей, которые теперь, казалось, подчинялись архитектуре кристаллов с ее особой симметрией, внутренним ритмом и равновесием. Омываемое ливнями и неподвижное даже во время бурь дерево стояло еще несколько веков, пока молния наконец не обрушивала его на непрочный и недолговечный мир, расстилавшийся внизу. И тогда этот колосс, живший еще в доисторические времена, валился, разлетаясь на тысячи завывающих щепок и стреляя во все стороны сучьями: валился, расщепленный надвое, и, охваченный небесным огнем, раскалялся на лету, словно желая сокрушить и испепелить все на своем пути. Сотни деревьев гибли при его падении; раздавленные, сбитые, раздробленные, они рушились, таща за собой лианы, которые, разрываясь, взвивались в небо, точно тетивы луков. Дерево оканчивало свои дни на древнем иле сельвы, разворотив землю корнями, настолько мощно переплетенными и огромными, что они, точно гигантский плуг, проводили борозды, соединяя в одно воды двух ранее не встречавшихся потоков, и, появляясь на свет из недр земли, разрушали муравейники и оставляли воронки, в которые тут же, высунув липкие языки и выпустив когти, устремлялись муравьеды.

Но что меня больше всего здесь поражало, так это не поддающаяся никакому воображению безграничная обманчивость девственной природы. Здесь все кажется не тем, чем было на самом деле, создавая мир видимостей, скрывающих реальность и ставящих под сомнение реально существующее. Кайманы, залегшие в низинах затопленной сельвы, выжидающе раскрывшие пасть, похожи на гнилые стволы, заросшие лишаем. Лианы кажутся змеями, а настоящие змеи – лианами, если, конечно, их кожу не украшает узор, подобный узору ценной древесины, или пятна, словно глазки на крыльях бабочки, или чешуйки, вроде чешуек ананаса, или просто коралловые кольца. Водяные растения спрессовались в густой ковер и, скрывая струящуюся под ним воду, притворяются растительностью, покрывающей твердую почву. Кора, упавшая с деревьев, очень скоро становится похожей на лавровый лист в солениях, а грибы напоминают медные слитки, припорошенные серой. Хамелеон притворяется веткой дерева, лазоревым камнем и очень похож на свинец, покрытый желтыми разводами, – очевидно, в подражание солнечным пятнам, пробивающимся сквозь листву, которая никогда не пропускает прямых лучей солнца. Сельва