— Ну что, Сеид, — обратился он к своему гонцу, — много там наших погибло?

— Не сказать что много, но и не сказать что мало, — отвечал Сеид, видимо не зная, как воспримет господин потерю двадцати татар в трёх битвах с новгородцами, много это ему покажется или не очень. — У юзбаши[75] Сабира погибли унбаши Арслан, унбаши Халик и пятеро рядовых воинов — Талин, Рамазан, Давлет, Садык и Насыр. У юзбаши Ташлия пали четверо — Гельди, Садык, Шишман и Фазиль. У юзбаши Талипа пали трое — Турсун, Топчи, Сеид. У юзбаши Сафара тоже трое — Лачин, Сафар, Нияз. У юзбаши Сафара-младшего двое — Джафар и Ахмет. У юзбаши Али-Абдула — один Мехмет. У юзбаши Мансура и юзбаши Асана потерь нет.

— А как наши сражались? — спросил Данияр. — Доблестно?

— Подобно львам, — отвечал Сеид. — Наши стрелы косили врагов великого амира Ивана как траву. Наши сабли сверкали подобно молниям в ночи. Раненых у нас не намного больше, чем убитых. Потери урусов куда больше. У них на каждую тысячу по тридцать — сорок убитых и по пятьдесят — шестьдесят раненых. У новгородцев же на каждую тысячу по двести убитых и по триста раненых и взятых в плен. Но гордость наша задета, хазрет[76].

— Вот как? В чём же дело? Говори скорее, а то мы уже подъезжаем к великому шатру амира Ивана.

— Холмский воспретил нам забирать себе взятых нами же пленников, приказал всех отдавать ему, а унбаши Арслан погиб не в честном бою. Он был казнён по приказу Холмского, и твой брат, царевич Муртоза, стерпел такое унижение.

— Казнён?! — возмутился Данияр. — По какому праву? За что?

— На мой взгляд, совершенно несправедливо...

— Эй, Данияр! Идёшь с нами или нет? — уже кричал Ощера, стоя вместе с Русалкой у входа в великокняжескую ставку.

— Иду, иду! — махнул им рукой Данияр. Они, не дожидаясь его больше, вошли в двери ставки, — Продолжай, Сеид, только покороче.

— Унбаши Арслан сражался лучше всех, — заговорил снова Сеид. — Его люди взяли в плен более двадцати новгородских Урусов, да к тому же ещё полдюжины литвани и даже одного алмани[77], а алмани в плен почти не сдаются. Но Холмский приказал всех отдать ему. И тогда унбаши Арслан разозлился и сам своею рукою перерезал всем пленникам глотки. Он имел полное право на это. И сказал Холмскому: «На, получи их!» А Холмский приказал тут схватить Арслана и отсечь ему голову.

— И Муртоза стерпел?

— Стерпел! И даже сказал, что Холмский прав.

— Хорошо же! — скрипнул зубами Данияр. — Сейчас я расскажу об этом Ивану! Проклятые урусы совсем зазнались! Они, кажется, полностью забыли, что по закону их земли по-прежнему остаются частью улуса Джучи и что они платят дань за то, что разрешается самоуправление!

Сойдя с коня, Данияр оправил на себе нарядный чекмень и зашагал в ставку великого князя. Там уже собрались главные воеводы — Александр Оболенский, Михаил Верейский, Пётр Челядин и Яков Кошкин. Государь сидел рядом с братьями, Борисом Волоцким и Андреем Горяем Углицким. Ощера и Русалка стояли пред Иваном Васильевичем с понурым видом. Дьяк Степан Бородатый готовился записывать.

— Мы, как прознали, собрались, ждём, а вас всё нет и нет, — говорил великий князь Ощере и Русалке. — Если бы не ваш возраст да не любовь моя к вам давнишняя, всыпать бы вам... А, Данияр! — заметил он вошедшего царевича. — Ну и ты хорош, братец! Знал же, как я жду вестей от Холмского, знал, что Ощера как раз и привёз эти долгожданные вести, так нет же — затеял какое-то дурацкое соревнование! Не стыдно ли тебе? А? Что молчишь? Отвечай, когда я тебя спрашиваю!

У Данияра спёрло дыхание от такой наглости со стороны этого муктасида[78], который по возрасту с ним ровня, а по титулу и вовсе стоит ниже — всего лишь великий князь, в то время как он, Данияр, — царевич! Но гневный голос Ивана обезоружил Данияра.

— Виноват, — тихо промолвил он в ответ на ругань государя Московского. И тотчас подумал: «Ну ничего, вот когда я буду ханом в Казани...»

— Ладно уж, прощаю, — махнул рукой Иван. — Садись, Данияр. Тебя-то как раз не хватало в нашем совете.

Облегчённо вздохнув, татарин сел среди воевод великого князя и решил, что, пожалуй, Холмский имел право наказать Арслана. Может быть, не столь жестоко, конечно...

С самого утра Иван Васильевич пребывал в плохом расположении духа после сна о подыхающей вороне, в котором с какой-то удвоенной жутью воскрес неприятный и, как оказалось, знаменательный случай, происшедший четыре года тому назад в день именин княжича Ванюши. Был солнечный и вполне весенний денёк, сугробы, состоящие уже из ледяного крошева, охотно таяли, выпуская из своих утроб вешнюю воду. После богослужения в Успенском, посвящённого обретениям главы Иоанна Предтечи, возвращались во дворец, и Ванюша — ему тогда только что исполнилось девять лет — захотел слепить снеговика. Они — Иван, Марья и Ванюша — отправились в сады, у всех на душе было легко и радостно. Они швыряли друг в друга снежки, вылепили большую снежную бабу... Маша так расхорошелась, щёки горят, глаза блестят, смех звенит колокольчиками... Ивану непрестанно хотелось целовать её в эти красные горячие щёчки, что он и делал... И вдруг откуда ни возьмись эта ворона — хлопая крыльями и кувыркаясь в небе, она упала неподалёку от них на снег, тяжело дыша разинутым клювом, распластав крылья. Вскинулась, упала на спину, являя взорам свой непомерно раздувшийся живот. Ванюша вдруг испугался, заплакал. Один из стрельцов, взявши лук, хотел было подстрелить каргу, но она, увидев его, из последних сил забилась, подпрыгнула, поднялась в небо и полетела над кремлёвской стеной. Стрела прошла в двух вершках от неё. Ворона перелетела Москву-реку и упала там в лесу, на другом берегу. «Ой, какой дурной знак! — испуганно сказала Маша. — Кто-то помрёт в этом году. Пусть это буду я! Только бы не ты и не Нанюша!» Иван тогда принялся увещевать её, что никакой это не знак, что просто карга обожралась где-то какого-то яду, потому и подыхает, и что вообще — грешно верить приметам. Но про себя он думал, что ворона не такая глупая птица, не станет клевать отраву. А через два месяца Маши не стало, и горькое недоумение не покидало Ивана Васильевича: странное совпадение — ворона с раздутым брюхом, и Машу после смерти раздуло... Но ведь Маша нисколечко не была похожа на ворону. Вот если бы они увидели так же помирающую лебёдку, тогда бы и впрямь знак.

И вот сегодня под утро Ивану Васильевичу всё приснилось, как было тогда, весной, четыре года назад. Только во сне всё куда страшнее, потому что, веселясь с женой и сыном в ещё голом, но уже почти весеннем саду, Иван постоянно думал: «Только бы не прилетела ворона! Только бы не прилетела ворона!» Ведь он уже знал, что если ворона прилетит, то Маша через два месяца умрёт, а если не прилетит, то, значит, Господь возвернул его жизнь на четыре года вспять и теперь всё будет по-другому — Машу не отравят, она будет жить, рожать ему новых детишек, любить его всё крепче, всё сильнее. Но ворона всё же прилетела. Она была вдвое больше, и оттого её раздутое брюхо казалось ещё отвратительнее...