Покинув военный стан, когда там вовсю развернулась подготовка к выступлению, гонцы выехали на большую дорогу и двинулись на запад. Костя ехал рядом с сыновьями Русалки и поначалу даже переговаривался с ними, они поведали ему об успешной рыбалке — при них теперь ехал, завёрнутый в лопухи, налимий боярин весом более полупуда, причём местные старики, присутствовавшие при ловле, уверяли, что налимы редко заходят в их озеро.

Постепенно лошади перешли с лёгкой грунцы на добрую рысь, и разговоры угасли. Доехав до речки Шлинки, свернули налево и двинулись вверх к её истоку — Шлинскому озеру. Когда же стемнело, добрались до самого озера, там расположились на берегу, развели костёр, занялись налимом. Разрезав рыбину, Афанасий извлёк и держал на ладони огромную печень, чёрную в красных отблесках костра. Стали варить уху. В ожидании её жевали ветчину, попивая белое рейнское вино, коим снабдил Русалку сам государь.

— А правду ли говорят, будто у Марфы Борецкой младшая дочь — оборотенка? — спросил Борис. Лет ему было меньше, чем Косте, и потому Костя поспешил фыркнуть:

— Кто это говорит такое?

— Степан Бородатый, — ответил Борис. — Якобысь, Марфа сама-то ведьмица и по ночам превращает дочку свою в мужчину для всяческих непотребств. И, якобысь, даже имя у этой дочки — Иван, мужеско.

— Степан любит приврать, — усмехнулся Русалка. — Особливо когда насыропится. Оборотенка — это у плотника навёртка. И какие такие непотребства?

— Ну как какие! — гыгыкнул Борис. — Они самые!..

— Сиди уж! Больно сведущ не по годам! — И Русалка врезал сыну подзатыльник.

— Степан Бородатый сам оборотень, — сказал тут Тетерев.

— Как это? — с ужасом спросил Костя. — Да ну!

— Вот те и да ну.

— А как же его государь при себе держит? — удивился Костя, оглядываясь по сторонам. В лицах сидящих вкруг костра он прочёл, что они все прекрасно осведомлены про оборотнические свойства Степана Бородатого и презирают невежду Костю.

— Так и держит, — откликнулся Тетерев глухо. — За Шемяку.

— Я тоже что-то такое слыхивал, — вздохнул Роман Гривна.

— А я не слыхивал, а слышал, — важно промолвил Тетерев. — Причём от самого Степана, когда он пьяной понёс подноготную.

— Расскажи, Никифор, — стали в один голос просить Русалкины сыновья.

— Ишь ты, расскажи! — усмехнулся тот. Болтай, болтай, угонят за Валдай.

— Куды же гнать-то! — рассмеялся Иван Нога. — Мы как раз и сидим на Валдае. Окрест всё — Валдайская земля. Рассказывай, Никифор, занимательно послухать.

— Ну ладно, — вздохнул Тетерев. — Только не говорите никому про то, что вам поведаю. Якобы старая княгиня Софья Витовтовна, которая пуще всех злобилась на Шемяку, постоянно издевалась над великим князем Васильем, что он и сам простил ослепителя своего, и другим велел не чинить Шемяке зла. И вот, чуя близкую кончину, Софья позвала к себе Степана, которого тогда ещё и не звали на Москве Бородатым, осыпала его золотом и обещала ещё больше осыпать, когда он вернётся из Новгорода с известием о мучительной смерти Шемяки. И вот, снабдив его в дорогу склянкой с белым арсеником, мешанным с какой-то ещё дрянью, она отправила Степана в Новгород, где тогда жил Шемяка. В Новгороде Степан привлёк на свою сторону изверга Никиту Добрынского. А тому — что родного отца отравить, что господина своего, коему всю жизнь служил верой и правдой, лишь бы корысть имелась. Да и, как Степан говорил, Шемяка к тому времени надоел Никите своим нескончаемым нытьём. И что забавно — свёл Степана с Никитой не кто иной, как Исак Борецкий.

— Муж нонешней Марфы? — удивился Нога.

— Он самый, — кивнул Тетерев. — Не тот, первый муж её, от которого сыновья погибли на Онежском озере, а второй, Исак, коего сыны, Дмитрий и Фёдор, наши теперь супостаты. Чёрный он был человек, сей Исак. При нём обретался повар-колдун, по имени Ефрем Поганка, по племени жидовин, умевший так сдобрить пищу ядом, что самый чуткий едок не заподозрит отравы. И вот, откушав в гостях у Исака цыплёнка, Шемяка на другой день заболел, ещё через пару дней слёг и, промучавшись больше недели, умер в страшных судорогах, ничего не принимая, ибо всё исторгалось из него, даже причастие.

— Да, я тоже слыхал, что, когда его пред смертью причащали, он изблевал Святые Дары, — вставил Гривна.

— Так вот почему Борецкие получили тогда большие льготы от Софьи по наследству, — сказал Русалка.

— Про наследство Софьино я ничего не слыхал, — ответил Никифор.

— Ну вот, а говорите, Борецкие не колдуны, — недовольным голосом произнёс Борис Русалкин. — Все они там нечистые, оттого и власть такую в Новгороде захватили.

— А как же, вот я слыхал, Шемяка никогда ничего не ел, если прежде не даст своему верному псу Ефиопу, — сказал Костя. Про Ефиопа ему ещё отец в красках описывал. — А цыплёнка?

— В том-то и суть, — поспешил объяснить Тетерев. — Цыплёнка он и впрямь дал отпробовать псу своему. А к цыплёнку подавали несравненно вкусную гороховую подливу с померанцевым соком и чесноком. Вот ту-то подливу Шемяка ел без псовой пробы. А она и была отравлена.

— Говорят, сей Ефиоп издохнул тотчас после того, как Шемяка дух испустил, — сказал Русалка. — Я его видывал. Страшенная была зверюга. Чё-о-орная такая!

Все невольно замолкли. Костя, поёжившись, огляделся по сторонам. В темноте, обступившей со всех концов сидящих вокруг костра великокняжьих гонцов, мерещились чёрные-пречёрные ефиопы, оборотни, повара-поганки, колдуны-исаки.

— Уха-то не готова ли? — спросил он.

— Пора поглядеть, какой там навар с той русалки, которую Русалкины дети поймали, — весело вставая, промолвил Иван Нога, распоряжавшийся ухою.

Вскоре, разлив уху по плошкам, ели и нахваливали. Впечатление от жуткой были, рассказанной Тетеревом, понемногу растаяло. Наевшись, Костя почувствовал, как от горячей ушицы и винца его прошиб пот. Он встал и отошёл от костра.

— Далеко? — встревоженно спросил Русалка.

— По мелкой надобности, — ответил Костя.

Летняя ночь была тёплой и тёмной. После дыма костра дышалось ясно и упоительно. Скользящая по облакам луна точно так же скользила по волнам Шлинского озера. Костя присел на бережку, замечтался сладостно о тех подвигах, которые ещё ждут его впереди, о том, как падут под ударами московских мечей и ослопов все колдуны новгородские, желающие отдать Новгород литвинам и ляхам, о том, каково будет возвращение на Москву и свидание с Опраксеюшкой Мещёрской, уже наслышанной о его ратной славе... В таких сладких грёзах Костя не заметил, как уснул, и когда Русалка, Нога и Хруст несли его назад к костру, он слышал это, но не в состоянии был пробудиться. Быстро выспавшись, он резко проснулся и вскочил — не проспали ли рассвет? Ведь надо поспешать! Но нет, первые лучи ещё только поигрывали на востоке за сосновым бором. Всё ещё спали, и лишь старший Русалкин сидел у кострища, позёвывая и потягиваясь, хрустя суставами запястий и пальцев. За эту скверную привычку он и получил своё прозвище.