Но они не могли находиться рядом со своим другом или в его доме круглосуточно, поэтому смерти матери Гарика Сева и Ева предотвратить не сумели. С тех пор они боялись, что все станет еще хуже, – и не напрасно.

Все кругом думали, что Киселев-старший одумается, но Ева и Сева знали, что его хорошее поведение и ласковое обращение с Гариком в течение недолгого времени были продиктованы вовсе не раскаянием и просветлением, а страхом.

Мерзавец боялся сесть в тюрьму, ведь он-то знал, что был виноват в ранней смерти жены, над которой регулярно издевался. Чернота его никуда не делась, и скрытый гнев, которым Киселев был переполнен точно так же, как и пороком, грозил выплеснуться через край.

Когда все вернулось на круги своя, Ева и Сева однажды допустили ошибку, потому что слишком сильно испугались за Гарика и были злы на его отца. Хуже всего было то, что они не только сломали Киселеву-старшему руку, но и поселили в нем уверенность в своей причастности к этому.

Более того, Киселев стал думать, что Гарик виноват во всем не меньше их. Ева и Сева, сами того не желая, пробудили в нем ярость и желание рассчитаться за свое унижение. И он сделал это.

Весть о том, что Киселев забил до смерти малолетнего сына, облетела весь городок меньше чем за час. Люди были шокированы, раздавлены известием, опрокидывавшим все представления о человечности и милосердии, об отцовской любви и детской защищенности от скверны.

Но никто не был потрясен сильнее, чем Ева и Сева Панкратовы.

Вот тогда-то, спрятавшись в Ведьмином доме, где они так часто бывали втроем, оказавшись в надежном убежище, где привыкли прятаться от внешнего мира, Ева и Сева открыли в себе все, что было в них сокрыто.

Знание – все сразу, в полном объеме, без купюр и скидок на возраст – явило им себя, обрушилось на них, и оба на несколько минут лишились сознания, захлебнувшись им, словно водой.

– Мы уже здесь, – сказала Ева, придя в себя. – Проход прямо в этом доме, нам нужно лишь спуститься в подвал, и он откроется. Мы можем уйти.

– Детьми?

– Да, но там мы вырастем. Это мир, где все достигает расцвета и остается таким навсегда. Старики становятся молодыми, дети – взрослеют.

– Нет, – возразил Сева. – Мы не можем уйти сейчас. Детоубийца должен быть наказан. Когда нас выгнали с нашей земли, ты сказала, что нужно стерпеть, отступить, спрятаться. Теперь ты опять считаешь, что мы должны просто уйти? Нет уж! Я убью этого гада, уничтожу поганую тварь! Хочу посмотреть Киселеву в глаза, чтобы он точно знал, кто и за что его убивает!

Ева не могла ему возразить. Даже понимая, что это опрометчивый, ребяческий поступок, продиктованный гневом и горем, она поддерживала решение Севы, ведь чувствовала то же, что и он: боль, ярость, отчаяние, вину за смерть Гарика.

И этот сплав, эта жгучая сила, с которой они почти не могли совладать в силу возрастного несовершенства физических возможностей, стала выливаться из них, расходясь во все стороны, подобно радиосигналу.

Ева и Сева, не сговариваясь, вышли из Ведьминого дома и направились к зданию милиции. Они шли, не видя ничего и никого вокруг, генерируя гнев, переполненные одним лишь желанием: отомстить, покарать.

Люди, которые жили в Старых Полянах, словно антенны, настроенные на прием сигнала, остро чувствовали его, но воспринимали по-разному.

Кто-то внезапно решал, что хочет осуществить давнюю мечту и попытать счастья в другом месте.

Кто-то понимал, что не может жить по-прежнему, и решал прервать опостылевшее существование…

Большинство же охватил дикий, немотивированный страх. Опасность разлилась в воздухе, как масляное пятно на поверхности воды. Руки затряслись, роняя на пол тарелки, папки с документами, авторучки, инструменты. Всеобъемлющий приступ паники рождал единственное желание: бежать, спасаться!

Горожане были похожи на зверей, повинующихся инстинкту. Они будто услышали рог охотника или почувствовали приближение землетрясения и видели лишь один выход – покинуть Старые Поляны как можно скорее.

В течение нескольких дней почти все жители городка уехали – не разговаривая, не обсуждая происходящее, не объясняя причин, не требуя объяснений у других. Начальники подписывали заявления об увольнении и писали их сами, отделы кадров пачками выдавали трудовые книжки. Дома закрывались, груженные под завязку домашним скарбом автомобили ехали прочь от города, рейсовые автобусы были переполнены.

Никто не связывал происходящее с теми, кто на самом деле был повинен в этом массовом исходе, а по прошествии времени люди и вовсе забыли, что побудило их уехать. В головах осталась самая очевидная причина: градообразующее предприятие дышало на ладан, почти все цеха закрылись, оставшиеся должны были «встать» со дня на день, зарплату задерживали. Девяностые, что ж тут удивительного.

Да, никто не думал, что Ева и Сева ускорили гибель города. Лишь один человек знал это… Лишь один.

Конечно, Ева и Сева не планировали прогонять жителей таким образом. Очутившись в своем мире, Хранитель действовала бы иначе, не столь грубо и прямолинейно. Но что сделано, то сделано. Ничего было уже невозможно повернуть вспять.

Ева и Сева подошли к зданию милиции и оказались внутри. Никто не остановил их, никого не удивило присутствие десятилетних детей. Занятые тем, что творилось в их головах, стражи порядка не замечали Севу и Еву. Они суетились, бестолково перемещались по длинным коридорам, хлопали дверями кабинетов.

До необычных посетителей никому не было дела, и они без колебаний прошли к камере, где сидел отец Гарика. Собственно, это была не камера, а не слишком большое помещение, в углу которого находился «обезьянник». Еще здесь были два письменных стола, заваленных бумагами. Людей за столами не было.

Киселев как будто ждал их. Возможно, поддавшись всеобщей волне страха и тревоги, охватившей Старые Поляны, он стоял, держась за прутья своей клетки, прижавшись к ним всем телом, еще более звероподобный и отвратительный, чем обычно.

Увидев детей, Киселев удивился: маленькие заплывшие глазки округлились. Он открыл рот, собираясь сказать что-то, но Сева, подойдя ближе, опередил его:

– Ты убил своего сына Гарика и сейчас ответишь за это.

Детский голос звучал звонко и чисто, но при этом пугающе. Лицо Севы, как и лицо Евы, оставалось при этом бесстрастным, и Киселеву на какой-то миг показалось, что перед ним не живые дети, а роботы, ожившие механические куклы. Ужас, зародившийся в районе солнечного сплетения, охватил все его существо. Он так и стоял, держась за решетку, парализованный страхом, глядя на своих палачей.

Удостоверившись, что Киселев осознал сказанное им, Сева не стал больше тратить время. Лезвие лежащего на столе канцелярского ножа выдвинулось на всю длину. Нож поднялся в воздух и, перелетев через комнату, вонзился в тело детоубийцы.

Киселев охнул и выпустил из рук металлические прутья. Странно крякнув, он схватился за грудь, покачнулся и стал оседать на пол. Крик, зародившийся внутри его, не успел вырваться наружу. Глаза подернулись предсмертной пеленой.