ушёл — а страх остался со мной! Я не хочу умереть, как он. Я не хочу умереть! И ты, Бахари, сделаешь всё, что можешь.

Он бросил на меня взгляд, кривя искусанные губы, и докончил:

— Ты сделаешь всё. Я наделю тебя правом поступать так, как сочтёшь нужным, только заставь его заговорить! Разожги лампы и не оставляй работу. Завтра я спрошу, что у тебя вышло, и надеюсь, тебе будет о чём рассказать!

Бахари склонил голову и не распрямлялся, пока юноша не ушёл, не растаял в сумрачных коридорах. Тогда, выпрямившись, он посмотрел мне в глаза.

— О Старший Брат, — сказал он. — Светлоликий Фарух юн и порывист. Может быть, ты не хочешь открыть нам, где Паи-Ардхи, твой город, из страха, что недостойный отопьёт из источника? Знай, этого не случится. Если бы ты заговорил, я рассеял бы твои тревоги… но ты, должно быть, спал много времён, и нужно больше усилий, чтобы тебя пробудить. Я сделаю всё, но и ты сделай всё!

Он стоял, скрестив руки на груди, с недвижным лицом. Тревожится ли он, жаждет чего-то или примет любой исход, я угадать не мог. Всё, о чём думал, Бахари надёжно спрятал, только пальцы постукивали по локтям.

Он не стал разжигать лампы и ушёл, вопреки воле Светлоликого Фаруха. Пришла тьма, и я остался один.

Если мне суждена боль, я приму её. Моё тело покрывается трещинами, и если мне суждено уйти, я приму и это. Мой народ вечен, но, может, наша вечность подходит к концу. Может, я пережил остальных. Пережил места, которые знал и любил, и реки, и рощи, и тех, кому был нужен. Я пережил всю эту землю, я больше её не знаю, я ей чужд.

Но больше я не стану тем, кто предаст свой народ и свой город.

Мы возвели его, город, равного которому нет, и ушли бродить по земле. Мы знали, что где-то нас ждут дома, сотканные из каменного кружева, и золотые дороги, вдоль которых на цветущих ветвях распевают птицы. Там ветер лёгок и душист, там бродят звери, не зная вражды, там бескрайняя синь — и камни, осколки неба, горят в узорах стен и колонн, и голубые бассейны прохладны. Мы знали, что однажды вернёмся, но не спешили. Мы возводили другие города, а дом носили в сердце.

Я видел его, мой синий город, когда закрывал глаза. Я видел его, и он придавал мне сил. Мне не нужно было возвращаться — только знать, что есть куда вернуться.

Мы дали слово, что вернёмся лишь тогда, когда будут кончены наши труды в этих землях. Но младшие дети всегда нуждались в присмотре, нуждаются и теперь. Срок ещё не настал. Ещё не пришёл конец времён.

Мой город…

Так долго я, отступник, боялся даже помыслить о нём, а теперь подумал с тоской — и вдруг он встал передо мной, пугающий, чёрный под серым небом. Бассейны высохли, растрескалась плитка, и земля покрылась коркой. Мёртвые птицы сидели на голых ветвях, и лопнули синие камни, осыпались тусклыми искрами.

Я увидел, как кружево камня дробится в пыль, как дороги идут буграми и пропадают в песках. У дорог чернели тела зверей с проступившими рёбрами, и дома, сами как умирающие звери на подкосившихся ногах колонн, ещё пытались устоять, тянулись за помощью. Как умирающих зверей, их можно было только добить. Я смотрел, лишившись дыхания, как гибнет мой город, и бессилен был помочь ему.

Огонь разгорелся во мраке. Кто-то шёл сюда с лампой, и видение рассеялось, но боль и страх терзали меня.

Я тосковал о Наккиве, но все города этих земель — лишь тень моего синего города. Если он мёртв, то мёртв и я. Меня больше нет. Нас больше нет.

— А, Бахари ушёл, — сказал мой ночной гость и поставил лампу на песок. — Я велел ему заняться тобой, но он ушёл спать. А вот мне не спится!

Проведя ладонью по кровавой корке песка, он сел в стороне, уткнув подбородок в колени — не владыка земель, но испуганное дитя, ищущее утешения. Он пришёл не к тому. Я сам был — дитя, выросшее дитя, за спиной которого больше никто не стоит, и некого звать на помощь.

— Ты можешь представить, что однажды уйдёшь к Великому Гончару? — с коротким смехом спросил мой гость и принялся грызть костяшки пальцев. — Представь, что стоишь перед ним, а он смотрит гневно, и протягивает руку, и сминает тебя, а ты — ты слышишь треск собственных костей, и задыхаешься от боли, и вместо крика изо рта твоего льётся кровь, кровь идёт носом, и пальцы Великого Гончара скользят, но он не бросает работу. Он смотрит сурово, и ты понимаешь, что мёртв, что тебя уже не спасти — но пока он смотрит, это ещё ты, и вся эта боль — твоя до последней капли.

Тяжело дыша, он подался ближе и зашептал горячо и торопливо:

— И ты ждёшь, ты молишь, чтобы эта мука кончилась — молишь беззвучно, потому что голоса нет, — и когда он наконец кладёт палец тебе на лицо, ты уже почти рад. И приходит блаженная тьма, но потом… Потом ты просыпаешься — опять. Не тот, кем был прежде. Впереди страдания без конца, побои и голод, унижения — всё, что только можно вообразить. Ты слаб, ты слабее всех, и каждый по праву сильного делает с тобой, что хочет. Представь, если можешь! Вот что я вижу каждую ночь, стоит закрыть глаза. Вот что я вижу — и я не хочу умирать!

Он поднялся, не в силах сидеть, и принялся ходить по залу, увязая в песке. Лицо его, подсвеченное лампой снизу, казалось нечеловеческим и странным.

— Я не хочу умирать! Отведи меня в свой город. Я… я наместник Великого Гончара — кто, как не я, заслужил вечную жизнь?

Так он спросил, но в голосе его я не слышал уверенности. Затем он подошёл и вынул нож.

— Тебя должна пробудить людская кровь. Мой отец всё пытался узнать, как заставить вас говорить, а до него пытался дед, и кто-то сказал им, что людской крови не нужно. Они даже не пробовали, боялись, боится и Бахари, но я не боюсь. Мы узнаем сейчас!

Зажмурившись, он провёл ножом по ладони. Провёл слабо, не оставив следа, и посмотрел с досадой, облизывая губы. Затем, сжавшись от предчувствия боли, провёл сильнее — и приложил ладонь к моему колену.

— Оживи! — велел он. — Говори!

Меня терзали собственные тревоги.