Моя жена была на последнем месяце беременности и в основном сидела дома, выбираясь иногда на двор полежать в шезлонге и погреть живот. Заторможенная, молчаливая, она приобрела какую-то тихую таинственность, внушающую фатализм и покой. Визиты в госпиталь были редки, врачи советовали ждать, хотя все назначенные сроки уже прошли. Старшие дети оставались в России с моими родственниками и нянькой. Мы звонили им каждый день, ожидая их приезда дней через десять после родов. Дети спрашивали о здоровье мамы, рассчитывая, что я сообщу об удачном завершении матримониальной эпопеи. Гришка хотел брата, а Катька – сестру.

Несколько недель неопределенности: в машине предусмотрительно лежало белье, полотенца, халат, домашние тапочки и наши спортивные костюмы – мы в любой момент были готовы отправиться в больницу, но будущая дочь на этот свет почему-то не торопилась.

В эти бесконечные ветреные дни мы полюбили топить камин. Раньше это казалось излишеством, но сейчас, в непогоду, от треска поленьев и запаха горящей бересты в доме становилось уютнее. Раз в неделю я ездил в поселок за дровами, которые мы покупали у какой-то деклассированной семейки, живущей на обочине 940-й дороги. В магазине дрова были существенно дороже. Обычно я покупал четыре вязанки – ровно на столько хватало багажника в моей машине. Если хозяева забывали по какой-то причине дрова отсортировать, забрасывал их в машину на глаз и потом уже шел расплачиваться. С главой семьи повстречаться мне так и не посчастливилось, но с их мамашей и двумя обдолбанными дочерями неопределенно юного возраста я познакомился. Цена на дрова была невысокой, но всегда зависела от психического состояния продавца. Если женщин ломало после вчерашнего, цены подскакивали. Если девицы уже раскумарились, отдавали дрова по дешевке. Однажды Джейн вышла ко мне за деньгами в неглиже: в распахнутом халате, из-под которого откровенно виднелись поношенный лифчик и стринги ярко-красной расцветки, но я решил, что это ничего не значит. Я любил ездить в этот дом за дровами, считая свои еженедельные визиты ритуалом и проявлением заботы о супруге.

В тот день из Нью-Йорка к нам приехал один знакомый старик с двумя внуками – покататься на лодке. Мальчишки дружили с нашими детьми и возбужденно ждали их приезда. «Когда-когда?» «Все зависит от нашей мамы». Дедушка понимающе улыбался. Я разливал чай по старым антикварным чашкам с надтреснутой эмалью, когда нам позвонила нянька. Голос ее срывался и дрожал. Я, почувствовав неладное, быстро поднялся на второй этаж, оставив Наташу с гостями.

– Что-то случилось? – спросил я, надеясь, что ошибаюсь.

– Да, случилось, – сказала нянька, чуть не плача. – Очень плохое.

И я застыл, стараясь приготовиться к самому худшему. Сколько длился этот ступор – не помню. Секунды две или три, но мне казалось, что я ожидал ее ответа удивительно долго. Я не дышал, не двигался, тревожно вцепившись в подбородок.

– Он жив? – Я понимал, что речь пойдет именно о моем сыне.

– Жив, – выдохнула нянечка. – Сломал ногу. – Она заплакала уже по-настоящему.

Мои родители были в отъезде, дети оставались на даче с теткой и соседкой, пришедшей на чашку чая. Ребята играли на веранде: Гришка прыгал со шведской лестницы на спортивные маты, постепенно повышая высоту. Когда прыгнул с последней перекладины, маты разъехались, и он неловко приземлился на бетонный пол. Не знаю, закричал он или сразу потерял сознание, но открытый перелом бедра с торчащим из ноги осколком кости – дело серьезное. Сейчас операция шла полным ходом, несмотря на ночное время. Нянечка нашла правильного врача.

Скрыть разговор от супруги мне не удалось. Гости поспешно ретировались, и мы с Наташей остались одни, судорожно обдумывая, что должны делать в этой ситуации. Мы оказались в ловушке: в далекой стране, в доме на берегу высыхающего озера, наедине с дурацким камином и ожиданием третьего ребенка. Лететь в Москву Наташе было нельзя, потому что роды могли начаться в любой момент. Я тоже не должен был оставлять супругу в таком положении.

Вечером смогли переговорить и с хирургом. Он оказался жестким, прямолинейным человеком, подробно описавшим возможные последствия травмы, но тем не менее надеющимся на удачный исход. Он высказался и попросил более его не беспокоить.

Ветер не утихал. Во дворе зловеще скрипело дерево: сухое, мертвое, оно издавало скрежещущие звуки даже в полный штиль. В его голосе слышались ворчание и отчаяние.

Наутро мы поехали в Гейзингер, госпиталь на 115-й дороге на въезде в Уилкс-Барре. Когда-то здесь умирала моя подруга с последней стадией рака. Приехала к нам в гости, наутро потеряла сознание, и я отвез ее в больницу. Теперь 115-я дорога приобретала для меня новый смысл. Одного человека я навсегда по этому шоссе провожал – другого, еще мне незнакомого, встречал. Место встречи было выбрано замечательно. После нескольких десятков миль сплошного леса с редкими жилыми постройками и заправками на подъезде к Уилксу открывался чудный вид на долину Вайоминг и на город, спускающийся с холмов. Небоскребы делового центра, шпили и купола церквей, корпуса университета, черепичные крыши домов. В городке было что-то сказочное: здесь можно было без зазрения совести и родиться, и умереть.

В госпитале жене назначили кесарево сечение на 4 мая: ждать дольше становилось опасно. Наташа ушла заполнять какие-то бумаги. Я разглядывал пышнотелых провинциалок в приемной акушера-гинеколога и думал, что никакая татуировка не может скрыть твоей телесной несостоятельности. Поджарые строители и слесари покорно дожидались своих пассий, покачивая на коленях детей и пластиковые контейнеры с фруктовыми салатами. Девушка на записи рассказывала, как жила с мужем в Самаре и пила там водку. Незабываемые ощущения, говорила она.

– Как дела в Исландии? – спросил я.

Произнести название проснувшегося вулкана я не мог, как и большинство жителей планеты.

Исландский вулкан чудовищно пылил в эти дни, отменяя авиарейсы. Разговоры о близком конце света витали в воздухе.

– На похороны Качинского теперь никто не прилетит, – неожиданно весело сказала ресепшионистка, хотя похороны прошли дней десять назад.

Напоминание о недавней гибели польского самолета настроение не улучшило. На обратном пути позвонили Гришке.

– Я больше не могу лежать на спине, – сказал он неожиданно взрослым голосом. – Кто у вас родился? – И потом неожиданно обиженно добавил: – У вас никто никогда не родится.

Детей я встречал через несколько дней после родов в аэропорту Кеннеди. Разговаривал с коллегой, когда Гришка появился на выходе с рейса в инвалидной коляске, которую толкала перед собой недовольная негритянка, работница авиакомпании. Катька брела следом в обнимку с плюшевым зайцем. Детей в полете сопровождала бурятская подруга жены – прилетела в Штаты подзаработать.

– Пришили зайчику ножки? – сказал я, – а ты боялся. И сестра у тебя родилась. И вулкан прекратил извержение. И нога твоя скоро пройдет. «Пришили зайчику ножки!» Как долетели?

В этот момент мой сын заплакал и потянулся ко мне из коляски Он повторял слово «папа». Я никогда не видел его в таком состоянии. Возможно, увидел первый и последний раз в жизни. Гришка не был склонен к телячьим нежностям.