Вскоре Серега умотал куда-то на мотоцикле с одной из девушек. К костру вернулись под утро. Они шли с Маргаритой обнимаясь, смотрелись восторженно и влюбленно. Провожая Серегу, девушка плакала. Он держался, но нервно отводил руку в сторону, словно танцует старинный танец. На рассвете его лицо стало совсем цыганским. К десяти утра ему нужно было в город.

Серега разбился через полчаса, на подъезде к мосту через Томь, напротив поста ГАИ. Я успокаивал себя, что в этой жизни я успел покататься на всех его мотоциклах. Во время нашего последнего разговора он сказал мне, что постоянно видит во сне высокий кувшин, который качается на столе, будто перед землетрясением. Серега сказал, что никогда не видел таких высоких кувшинов ни дома, ни в городе, ни на зоне.

Мы лежали по разные стороны Гудзона в квартирах одинаковой площади, голодали и страдали.

– Эй, – говорил дядя Вова с Мортон-стрит в Манхэттене.

– Ой, – отвечал я с Варик-стрит в Джерси-Сити.

Вчера у нас случилась интеллектуальная пьянка с двумя книжниками. Один был когда-то секретарем Солженицына и через пару месяцев умер от рака желудка. Другой издавал литературный журнал и вскоре повесился согласно продуманному плану.

– Что ты вчера вытворял с Танечкой Вурм? – спрашивал дядя Вова и нервно смеялся. – Скоро нас перестанут пускать в русские рестораны.

– Хотел развлечь посетителей, – отвечал я, хотя ничего не помнил.

Дядя Вова по-взрослому вздыхал. В ресторане «Anyway» я водил по залу нетрезвую пожилую женщину на ремне от своих брюк. Она ходила на четвереньках. Типа «мы с Мухтаром на границе». Очень смешно. Женщина была в коротком вязаном платье с затяжками и колготках телесного цвета. Публику мы потрясли, но и покоробили.

– В молодости она работала в цирке, – добавил дядя Вова. – Вы нашли друг друга.

Я вышел на торговую площадь, купил коробку пива и круг пиццы, обманув пуэрториканского мальчика на шесть долларов. Стыдно не было. В его возрасте меня тоже обманывали.

На другом берегу Гудзона шел дождь. Я спрятался под зонтик незнакомой, но вежливой старухи, доковылял по Хадсон до перекрестка с Мортон-стрит. С трудом дозвонился, поднялся и обнаружил, что в доме ничего не изменилось. Книги, письменный стол, торшер, портреты. Кем-то тщательно поддерживаемая чистота.

– Я люблю тебя, – говорил дядя Вова в телефон неизвестному мне объекту. – У нас тут вчера был один историк. Написал Солженицыну «Красное колесо». Я переписываю. Плевая работа.

Я поставил пиво на стол.

В коридоре появился хозяйский кот: толстый, самоуверенный кастрат. Дядя Вова приезжал его кормить. Игнорируя мои заискивания, кот прошел на кухню и удалился сквозь форточку. На свежем воздухе его ждало целое семейство кошачьих.

Мы жили нелепой, но насыщенной жизнью. Злоупотребляли всем, чем могли. Я был безответно влюблен в дочку одного прозаика, чем немало озадачивал друзей, поскольку в городе было полно благосклонных женщин. Я делал это, чтоб жизнь не казалась мне сахаром. Преодолевал трудности. Дядя Вова занимался чем-то подобным. Нас почему-то считали клубом самоубийц. Ошибались. Мы собирались жить долго и счастливо.

– Я обожаю тебя, – продолжал витийствовать по телефону дядя Вова. – Это еще лучше, чем люблю.

В ответ раздался немолодой уже смех. После книжников оставались низкопробные напитки. Маячили в памяти их лица. Могли бы купить что-нибудь получше, думал я. Как это можно дожить до старости и пить только «Христианских братьев»?

Я вернулся на Варик-стрит, добравшись до метро под зонтом очередной вежливой старухи. Дома было душно и темно. Пересел к вентилятору, но от него лучше не стало. Позвонил Валерии. Ее телефон дала мне моя несбыточная любовь на случай, если я буду в Санкт-Петербурге. Она сказала, что Валерия интересуется настоящей поэзией.

– Целую ваши гениталии, – начал я беседу, употребляя нецензурно откровенные выражения. – Я обожаю вас, а это еще лучше, чем люблю. У нас тут был вчера один мужик. Написал Шолохову «Тихий Дон». Я редактирую. Плевая работа.

– Кто дал вам мой номер? – обиделась Валерия. – Вы ведете беседу оскорбительным образом. Я не могу сказать, что мы с ней близкие подруги.

– Послушайте, – ответил я. – У меня сейчас три часа ночи. Я настолько устал, что не жарю мясо, а ем его сырым. Я – в промежуточном состоянии между зверем и буддой.

– Куда вы меня целуете? – смягчилась Валерия. – Подбирайте выражения. Некоторые видят в вас надежду русской словесности. Расскажите мне что-нибудь изящное. Ведь вы умеете, да?

Несколько дней мы разговаривали и радовались обретению друг друга. Я еще не совсем растерял свой словарный запас. Через неделю женщина ответила, что тоже что-то чувствует. Она простила меня за прямоту и сказала, что ей она, в общем-то, нравится.

Валерия прислушивалась, вздыхала, незаметно начинала учить меня жизни. В химическом составе ее тела что-то менялось. Я тоже стал дышать и потеть несколько иначе. И вообще во мне появилась надежда. Нью-Йорк с появлением Валерии тоже преобразился. В эти дни его населяли лишь порядочные и дружелюбные люди.

– Дело не только в тембре вашего голоса. Я чувствую что-то внутри себя. Физиологически. Я начинаю понимать, что вы имели в виду, когда позвонили познакомиться. Не подумайте, что я проститутка, но когда вы говорите со мной, во мне тоже что-то шевелится…

Валерия прислала через друзей черно-белую фотографию, на которой была изображена с чужим ребенком. Женщины любят фотографии в интерьере. С точки зрения натуры Валерия показалась мне валькирией. В ее глазах горела природная страсть. Ребенок служил намеком, но намек был слишком незатейлив, чтобы задуматься. Она писала о Заратустре и Кришнамурти. О том, что они помогли ей понять нашу родину. Рассказывала о себе. Просила не искать в ней лакированной американской красоты.

– Я не похожа на ваших Синтий и Дженифер, – говорила она. – Я – русская женщина.

Я проникся ее соображениями о родине и любви, прилетел в Россию.

Сначала Валерия попросила меня встретить поезд Гомель – Санкт-Петербург, на котором возвращалась от родственников.

– Вам необходимо принять решение, – сообщила она. – Так сказал мой папа. Он скоро умрет. Вы правда меня любите?

Принятие решения я решил немного отсрочить. На Ленинградский вокзал не явился. Жениться надо на дочке миллионера. В приданое брать остров Мадагаскар. Или хотя бы Шри-Ланка.

– Мой дорогой, – сказала мне Валерия. – Я вот-вот могу выйти замуж за другого. Вы пока что нравитесь мне больше прочих.

С городом Петербургом я имел отношения непонятного мне свойства. Друзья имелись, но жить в городе мне было негде. Я прилетел в Северную столицу, чтобы найти свою судьбу, и тут же уехал в Комарово, к Мишке. Он встретил меня на линии Маннергейма и обескуражил заявлением, что Гульнара Кыдбиддинова вышла замуж. Сообщение было отчаянно печальным. Продавщица из поселка Пушное была включена в мой бред так же, как и Валерия. Простор для маневра стремительно сужался.