начнем листать эти страницы, а рядом с Вами уже на небесах будут любимые и дорогие. И потомки не спросят: «Кто это?» Взгляни на лица…)

Возвращаюсь к буклету. Редакционная коллегия. Обсуждение. А что тут скажешь? Такого материала подлинных цитат и уникальных фотоснимков не было ни тогда, ни в наши дни. Голос главного редактора, похоже, обращается ко мне: «Все хорошо, все уместно, начало эмоционально, но я прошу Вас поменять страницы 2–3–5». — ″???″ — «Понимаете, Островский, Фрадкин, Фельцман, Френкель…» Понимаю, что перечисляют не талант и порядок построения, а иной пункт… Перебиваю, глядя в глаза редактору-славянину: «Извините, моя фамилия Гречишникова, и я…» И тут над сидящей редколлегией встает — нет, не фигура — лицо, мертвенно-белое, и голосом, осипшим от гнева, произносит: «Послушайте, Вы, да только за то, что Ян Абрамович (нарочито подчеркивает каждую букву) Френкель „Журавлей“ написал, вся Россия ему поклониться должна!» (Простите, мой Учитель, это моя редакторская правка, потому что Вы сказали в гневе с каменным лицом «вся Россия его в жопу поцеловать должна».) Тут и вспомнилось, как пытались в начале пути Артисту заменить фамилию на «Золотозвонкую», как устоял и выстоял. Спасибо, Папа! Они, чиновники-вершители, приходят и бесследно уходят, а правда СВОЯ побеждает!

Урок 4: «Жажда отдавать»

Вспоминаю одно из юбилейных застолий. Тост один, второй, третий в честь юбиляра. Но теперь микрофон берете Вы, Иосиф Давыдович. «Неужели петь будет?» — мысль промелькнула.

Вы произносите благодарение всем собравшимся и не спеша, торжественно, под аплодисменты представляете каждого своего гостя. (И это не сто, не двести — это почти что пятьсот человек!) И каждое представление — это не просто имя и фамилия, это как маленькая жизнь.

Когда мы собирались на этот праздник и стояли с бокалами шампанского в большом предбанкетном зале, мы вежливо здоровались друг с другом, понимая, что где-то когда-то виделись. После того, как нас познакомили, да еще с конкретными характеристиками — иногда торжественно-пафосными, иногда остроумными, — мы расставались уже как добрые друзья.

Мы и сейчас дружим! Вы так щедро делились радостью общения! Вы подарили нам семью, точнее любовь к Вашей семье. Мы общаемся, мы любим, мы дружим! И мне позволительно многие годы обращаться к Вам — «ПАПА».

P. S. Это письмо отправляю и сажусь писать следующее. Уже столько еще вспомнила!

Любаня

Светлана Безродная

скрипачка и дирижер, художественный руководитель Государственного академического камерного «Вивальди-оркестра», народная артистка РФ

Мне кажется, что Иосиф Давыдович, которого я всегда называла Йосенька, уважал меня за то, что я работаю, как трудоголик (так он говорил). Сам он часто повторял: «Я не могу не петь, в каком бы состоянии ни находился — я должен петь». И я его прекрасно понимаю, потому что не играть я тоже не могу.

Хочу с полной уверенностью сказать — это феноменальная личность. Человек огромного, совершенно необъяснимого диапазона деятельности, он уникален. Я хотела бы провести параллель. Например, Магомаева некоторые певцы могут повторить и даже спеть похоже на него. А Иосифа Давыдовича невозможно скопировать. В нем было что-то близкое к гениальности, поэтому он неповторим.

Еще он был невероятно остроумным человеком. То, что он придумывал прямо на ходу, получалось очень интересно и ярко. Несколько раз он вел концерты, в которых и сам участвовал, а между номерами выдавал абсолютно незабываемые интермедии. Например, было открытие Дома музыки. Представьте себе: огромная сцена, невероятное количество народа, важное событие музыкальной Москвы. И перед тем, как мы вышли, я решила, что буду исполнять прелюдию к «Руслану и Людмиле», а это торжественная симфоническая история, там и духовые инструменты должны быть, и струнный оркестр. Перед выходом на сцену он сказал: «Да, да, все будет хорошо, мы в вас уверены». А те, кто управлял сценой, все эти технические работники, сказали нам, что там все на кнопках, все происходит автоматически. Перед нами выступал пианист, которого Иосиф Давыдович уже объявил, потом он пришел и сказал: «Сейчас ваш выход с оркестром». Мы дисциплинированно выходим и видим такую картину.

Посредине сцены — яма, в которую они должны были спустить рояль, а потом закрыть пол. Но рояль спустился только наполовину, и его крышка торчит над сценой. Представьте себе мое состояние. Я смотрю на Кобзона. Он кивает — ладно, ладно, ничего. Я стою с одной стороны сцены, перед нами пропасть, а с другой, напротив нас, вся моя струнная группа: они остались на уровне оставшегося кусочка сцены.

Я шепотом спрашиваю: «Йосенька, что будем делать?» — «Да ничего!» И он начал прямо в зал рассказывать анекдоты. Публика, конечно, валялась от смеха. Потом он как-то ободряюще посмотрел на меня, и я поняла: надо начинать играть. Он объявил увертюру «Руслан и Людмила», и мы грянули! Как ни странно, все получилось замечательно, звучало прекрасно. Но в середине увертюры краем глаза я вижу, как по крышке рояля взбирается рабочий сцены. Прямо во время нашей игры. Продолжаю играть. Там есть три темы в бешеном темпе, и есть более мелодичная часть, и во время нее гениальный Йося начинает рассказывать какой-то анекдот, который связан с какими-то смешными и трагикомическими историями, похожими на эту ситуацию. Смысл в том, что, мол, нельзя перейти эту реку.

Мы заканчиваем играть. Аплодисменты, бешеный успех. Публика решила, что мы приготовили этот номер как сюрприз, веселую шутку. Но самое смешное было тогда, когда рабочий все-таки взобрался на сцену, а я машу ему локтем во время игры, мол, назад, назад, и это тоже получилось смешно — публика захохотала в этот момент. Звучит Глинка, «Руслан и Людмила», а публика вовсю ржет. Рабочий же, не обращая внимания на мои знаки, вместо того чтобы обойти крышку по краю, обошел меня спереди по краю сцены и гордо удалился, когда я уже заканчивала играть с торчащей крышкой рояля. Вот такой получился исторический номер, как будто хорошо отрепетированный и, главное, весь уложившийся во время нашей игры.

Вот еще один случай, когда я