Писатель-невидимка. Женщина, которая три дня в неделю проводила в Нью-Йорке, и никто не знает, чем она там занималась.

Преподобный Гордон помолчал и сердечно посмотрел на присутствующих.

— Что мы можем сказать о женщине тридцати шести лет, которая умерла?

Челюсть у меня отвисла, глаза широко открылись. Я прошептала еле слышно: «О нет, он не мог это сказать». Похороны убитой женщины, а этот Лох цитирует «Историю любви»? Неужели Китти не заслужила ничего лучше? Я поискала кого-нибудь, с кем могла бы поделиться своими наблюдениями, но услышала только приглушенные всхлипывания и деликатное сопение.

Как оказалось, у преподобного Гордона нашлось, что сказать о женщине тридцати шести лет, которая умерла. И немало.

Он похвалил материнскую теплоту Китти, ее умение вести дом, вкуснейший домашний пирог с клубникой и ревенем, который дважды занимал призовые места на ежегодной церковной весенней ярмарке выпечки и напитков. В самых общих чертах и самым нейтральным тоном он упомянул ее «статьи, которые заставляли нас думать», не сказав ни слова о том, что писала она для кого-то другого, и один раз сослался на ее книгу, «умершую вместе с ней».

Я высвободила правую ногу из туфли на высоком каблуке и подождала, скажет ли он что-нибудь о ее жизни до Апчерча — подруга по колледжу, издатель больничного вестника, соседка по квартире в Нью-Йорке. Ничего подобного. Ни слова о родителях, о друзьях детства, приятелях. Словно Китти вообще не было на свете, пока она не вышла замуж за Филиппа и не переехала в Апчерч.

— А теперь, — провозгласил преподобный Гордон, благосклонно поглядывая на присутствующих, — может, кто-нибудь из друзей Китти хочет что-нибудь сказать?

Большой зал с высоким потолком молчал, слышались лишь всхлипывания или звук, когда одна нога в чулке трется о другую. Он выжидающе смотрел на аудиторию.

Я вдруг неожиданно почувствовала, что готова разрыдаться при виде родителей мужа, стоически уставившихся перед собой — образцовых представителей общества, где сохраняют присутствие духа в любых обстоятельствах.

Мэрибет и Сьюки тихонько переговаривались друг с другом, но никто не делал ни единого движения по направлению к кафедре. Неужели никто не желал сказать хоть что-нибудь? Неужели у Китти не было друзей? Если бы я сыграла в ящик, Джейни наверняка закатила бы офигительную речугу в мою честь, в которой представила бы меня смешной, любящей и компетентной, и не сказала бы ни слова о том дне, когда Сэм скатился с кровати, а Джек выпал из автомобильного сиденья, и мне пришлось мотаться в травмпункт дважды на протяжении восьми часов.

В отличие от меня, Китти было за что петь хвалебные речи. Здесь сидели женщины, которые собственными глазами видели, какой преданной матерью она являлась. Почему же все молчали?

Наконец к сцене подошел Кевин Долан и прошептал что-то на ухо преподобному Теду. Я выдохнула, решив, что кто-то все-таки собрался сказать что-нибудь о Китти. Но тут Кевин, продолжая шептать, показал. На толпу. На дальний конец зала. На меня.

— Кейт Кляйн? — произнес преподобный.

Головы повернулись. Шепот волной прокатился вдоль проходов. Кровь отлила от моего лица. Я покачала головой. Преподобный Тед, казалось, этого не заметил.

— Кейт Кляйн! — воскликнул он и впервые за все утро попробовал осторожно пошутить: — Прошу, пройдите!

Я потрясла головой и губами обозначила слово «нет», стараясь сохранить на лице выражение должной сдержанности. Мое «нет» не приняли во внимание. Меня взяли за руки и подтолкнули к проходу, по которому я двинулась в тесных туфлях. Потом каким-то образом Кевин Долан деликатно направил меня к кафедре.

— Извините, — пробормотал он. — Может, я вас неправильно понял, но разве вы не сказали мне, что работаете над речью для панихиды?

«Попалась… — подумала я. — Ох, Кейт, ты крепко влипла!» Я мертвой хваткой вцепилась в края кафедры и посмотрела на присутствующих — триста моих современников из Коннектикута — без единой мысли в голове, что же я им скажу.

— Китти Кавано была… — с усилием сглотнув, начала я.

— Громче! — крикнули в задних рядах.

— Не слышно, — поддержал еще кто-то.

Я прочистила горло, поправила микрофон, сморщившись, когда он взвизгнул, и попыталась снова начать.

— Китти Кавано была хорошей матерью и хорошей женой. Как мы все уже слышали, — слабым голосом добавила я. — И она делала важную работу — она…

Проводила таинственные дни в Нью-Йорке, вероятно, обманывая мужа, который, возможно, обманывал ее.

Господи, помоги. Я проглотила комок в горле.

— …она пыталась разобраться, что значит быть хорошей матерью, хорошей женой, хорошим человеком в наше время. Очевидно, мы не все согласны с тем, что она говорила…

Я вытерла лоб, пока в последних рядах кто-то возмущенно втянул воздух.

— Но все мы согласимся с тем, что быть родителем нелегко. Действительно, очень и очень нелегко. Труднее, чем мы читаем во всех этих книгах, труднее, чем нам показывают в кино. Думаю, Китти будут помнить потому, что она не боялась задавать эти трудные вопросы, пыталась найти свои ответы, и плевать ей было на то, что иногда ее мысли шли вразрез с нашими привычными представлениями.

Я снова провела рукавом по лбу и почувствовала, что пот ручейком бежит по спине, и лифчик сзади промок насквозь. Наверное, я выглядела как Альберт Брукс в фильме «Теленовости». В памяти пронеслись те немногие разы, когда я видела Китти — действительно видела ее. Китти в платье розового льна улыбается своим дочерям; Китти, мертвая, распростертая на полу собственной кухни, и кровь на шелковой блузке цвета старого бордо.

«Петь, — подумала я. — Пропеть ей хвалу».

— И вот… может, мы все споем песню. В память о ней.

Я незаметно провела указательным пальцем над верхней губой и поняла, что, несмотря на годы занятий вокалом, несмотря на знакомство с каждой джазовой композицией, несмотря на то, что я выросла в семье одной из выдающихся сопрано мира и одного из лучших гобоистов страны, я не могла вспомнить мелодию ни одной песни. Ни одного куплета, ни единой ноты. Ничего. В голове было пусто. За исключением… Я глубоко вздохнула.

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.

Мой голос сорвался на последнем слове. Аудитория ошеломленно смотрела на меня. Преподобный Тед наморщил широкий лоб. У Кевина Долана отвисла челюсть.

Наконец Лекси Хагенхольдт и Кэрол Гвиннелл вместе хлопнули в ладоши и запели:

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.

Еще несколько человек несмело хлопнули в ладоши в такт, их лица хранили выражение вежливой незаинтересованности, а голоса были деликатно тихими.

— Если весело живется, мы друг другу улыбнемся, — вступил преподобный Тед своим приятным баритоном.

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп, — пел Кевин Долан.