Это массовое сочувствие чехам в эстонской среде, но массовое сочувствие и мне, который должен теперь идти на войну, оно осталось надолго в моей памяти.

Но, конечно, для нас это был главный рубежный день. Была жизнь до 21 августа 68-го года и после 21 августа 68-го года. И все говорят: мы дети 68-го. Мы дети 68-го в том смысле, что это был год нашего самоопределения. В этот день, прямо или косвенно, для огромного количества людей определилась их будущая судьба, которая кого-то привела в диссидентское движение, кого-то даже в тюрьму, кого-то абсолютно сознательно в эту минуту она привела в коммунистическую карьеру.

– Когда вы услышали о людях, которые вышли протестовать на Красную площадь, что вы подумали? Существуют разные оценки. Скажем, сейчас мы смотрим на это как-то по-другому. Но что вы подумали в то время?

– Видите ли, я близко дружил с Наташей Горбаневской, поэтому сразу и с первых минут главной моей задачей было защищать репутацию Наташи, потому что для огромного количества либеральных людей старшего поколения это был страшный комплекс. Они этого не понимали. Люди совершили сумасшедший, неестественный поступок. Что это? Зачем? Они что, думали, что войска выведут из Праги? Зачем они это сделали? Такого аналога, такого символического акта не было в нашей истории. А Наташа вызывала у них общее раздражение, потому что она была с ребенком. Как это так? Какое право она имела идти с ребенком, жертвовать ребенком? Один мне все время это доказывал, и я ему сказал: «Простите, у вас было три жены, вы их всех бросили и в каждой семье оставили по ребенку. Вы чего? Значит, она по-другому не могла». Как говорится, это было для меня главное. Не ввод войск в Прагу, а именно это вызвало стремление найти свое место в жизни. Как и у очень многих людей рядом со мной, даже у более молодых, чем я, у тех, кто еще был студентом (я-то уже окончил университет).

Надо было понять, надо было осознать их поступок. Надо было понять, что они вышли за всех нас. Двойственного чувства не было.

Не думаю, что, если бы я был в Москве в этот день, я решился бы пойти с ними. Не из-за трусости, нет. Дело не в трусости; просто мне кажется, что я внутренне не был готов к такой символической акции. Так что, я думаю, даже если бы я был рядом, я бы этого не совершил. Может, мне бы это показалось нескромным. А может быть, если бы вдруг меня кто-то позвал, например Наташа, то и пошел бы. Хотя не знаю, нет, нет, не знаю, совершенно не знаю.

Но ощущение счастья, что кто-то так поступил, было – вместе с тревогой, конечно, за них. Я тогда еще не дошел до мысли, что каждый человек отвечает за свою судьбу и каждый выбирает свою судьбу, ко мне это приходило постепенно. Но мне это не казалось ни экзальтацией, ни театром. Нет, я сразу понимал, что это событие громадного значения. Если оно меня всего переполошило, перекрутило всего, то, наверное, оно перекрутило и других.

– Меня интересует психология военных, которые приехали в Чехословакию. Естественно, они были частью системы, их невозможно привлекать к какой-то особой ответственности, кроме тех, кто отдавал приказы. Я со многими встречался, и мне кажется, что большинство из них так и не осознало, в чем они участвовали. Они все время повторяют: «Мы остановили вторжение из Западной Германии» или «Нам отдали приказ». А я задавал вопрос: «А если бы вам отдали приказ пойти и убить свою мать или что-то в этом роде? Ведь нельзя же видеть один только приказ. Вы же должны были думать». Я понимаю, что оглядываться назад – это нечто совершенно другое, чем жить в ту эпоху. И я в принципе понимаю, что у них не было иного выхода, кроме как перечеркнуть всю свою жизнь и как-то радикально измениться, что для большинства этих военных было нереально. А вы – как вы понимаете психологию людей, которых отправили в другую страну, которые выполняли приказы, не думая, предпочитая не задавать вопросов?

– По-моему, вы усложняете. Знаете, позади чехов и словаков к 1968 году было всего двадцать лет несвободы, а перед этим – в общем, столетия формирования личности. А позади нас было полвека перемалывания нации, перемалывания народа и, главное, полвека непрерывного промывания мозгов. Приведу вам пример из другой немножко области: как-то мой приятель из «Мемориала» выступал по радио по поводу катыньского преступления. И вначале было устроено голосование радиослушателей: как вы считаете, кто расстрелял польских офицеров – русские или немцы? И 80 процентов ответили, что немцы. Это, конечно, не было либеральное радио «Эхо Москвы», у которого своя публика, а обыкновенное среднестатистическое радио. Потом он целый час рассказывал, зачитывал документы, и опять было голосование – и после всей этой внятной, очень убедительной лекции опять было голосование. И на этот раз уже меньше людей сказали, что расстреляли немцы. Знаете, на сколько меньше? Всего на 7 процентов! То есть 73 процента остались при своем прежнем мнении! Вдумайтесь в это!

Народ оболванивали много десятилетий, оболванивали эффективно, с утра до ночи. Народ вообще-то не верил своим начальникам и не любил своих начальников, и это сказалось во время перестройки, когда все это недоверие, вся эта нелюбовь к власти вырвались наружу. Но вот во что народ абсолютно верил – это в то, что вокруг враги, враги повсюду, враги хотят уничтожить братскую Польшу, братскую Чехословакию и, конечно, больше всего хотят уничтожить нас. Это было продолжение комплекса враждебного окружения. Запад – враг, какие тут могут быть сомнения. Сейчас уже больше двадцати лет прошло «свободной России» – и через двадцать лет этот комплекс враждебного окружения абсолютно довлеет над нашим сознанием. Уж если в наши дни публика в массе своей все еще верит советским мифам даже про Катынь – то что говорить о массовом сознании в 1968-м? Ну да, они верили или, во всяком случае, не давали себе труда усомниться.

Я думаю, что они не вполне искренни, когда говорят: «Мы понимали, что делаем что-то нехорошее, но выполняли приказ». Я думаю, что это позднейшее, я думаю, что в 1968-м они совершенно искренне пошли защищать братских чехов от каких-то злодеев из Америки, или из Германии, или бог знает откуда.

Другой вопрос, что, когда они прямо столкнулись с чехами или со словаками, у них что-то стало происходить в головах, они засомневались. Многие засомневались. Но это уже другой вопрос.

– Мне кажется, что в то время даже те, кто критиковал Сталина, делали это не из-за того, что хотели демократии и тому подобное. Такие люди, как Рой Медведев[194] или позднее, в 1970-х Антонов-Овсеенко[195] , просто хотели избавиться от последствий сталинской тирании. В их публикациях вообще не говорилось о том, что коммунизм или социализм мертв, что эту систему нужно как-то свергнуть…