– Вытащить стрелу? – вытаращила глаза Лава. – Из живота?

– Из головы, – прошептал Литус. – Где она торчит? Сейчас.

Он с трудом сглотнул, перешел на сип.

– Быстро, слева на поясе у меня кисет. Снимай его, тяни сюда табурет. Да, и найди у старика под стойкой или фляжку, или бутыль, или кувшин, или мех. Ищи. От него разило квачем. Мне нужно вино или что-то такое, но…

Он провалился в обморок на середине фразы, но, когда Лава, захлопнув дверь, сняла у него с пояса кисет, потом отыскала под столом старика бутыль с квачем, Литус снова открыл глаза.

– Сначала приготовь пузырек из зеленого стекла. Да, с длинной пробкой. Взболтай его. Хорошо. Если я буду терять сознание, будешь тыкать пробку мне в нос. Если ты будешь терять сознание, я тебе тыкнуть в нос не смогу, так что держи его наготове.

– Почему я буду терять сознание? – жалобно прошептала Лава.

– После, – мотнул он головой. – Начнем с главного. Найди такую же стрелу, что у меня в животе. Вот. Приложи. Понятно. Вошла внутрь почти на ширину ладони. Глубоко. Но могло быть и хуже.

– Хуже? – была готова разрыдаться Лава.

– Давай нож и квач, – сказал Литус.

– Налить? – не поняла Лава. – Или ты прямо из…

– Налить? – не понял Литус. – Нет уж. В ближайшее время ни пить, ни есть. Хотя воды… После. Облей квачем нож. Да, вот этот, тонкий. Возьми другой. Да хоть свой. Распускай одежду на животе. Не бойся, только на животе. И не жалей завязи! Режь!

Он говорил все тише, а Лава, то и дело оглядываясь на пузырек, распускала, разрезала сначала верхнюю одежду, потом исподнее, потом, по указанию Литуса, промывала его твердый, как будто каменный, живот квачем, готовила иглу, нить, промывала квачем и их, а потом сама схватилась за пузырек, потому что бастард взял в руки нож и начал резать свою плоть.

– Я плохой лекарь, – шептал, почти хрипел он, распластывая собственную брюшину и начиная вытаскивать оттуда что-то сизое и скользкое, пронзенное стрелой. – Но я упрямый и крепкий воин. Упрямый и крепкий. Упрямый и крепкий. Смотри, Лава, нужно, чтобы я не упустил ничего.

И она смотрела, то и дело прикладываясь носом к влажной пробке, вдыхая холодный огонь, который прошибал голову от ноздрей до затылка, и показывала места рассечения, и медленно тянула скользкую стрелу, и промывала квачем прямо вот это сизое, и даже зашивала что-то, выполняя указания булькающего болью Литуса, и думала только о том, как бы не уронить одолевающие ее сопли и слезы в разверстую рану, и уже потом, когда стянула рассеченную плоть стежками, почувствовала, что вымотана так, как никогда прежде.

– Ну вот, – дрожащими руками запахнул куртку Литус. – Тяжести таскать пока не смогу, но идти попробую. У этих молодцев – ничего не бери. Подними мой меч, осторожно заправь его в пояс. Да, вот в эти ячейки, подожди, я сяду. Кисет собрала? Вот. Где сетка? Хорошо. Будем идти накрывшись, снег валит, так что следы без людей удивить не должны. Здесь оставим все как есть. Старик проснется, пусть придумывает сам, что у него приключилось. Может, даже возгордится. Помоги встать. Вот так, хорошо. А ты сильная девочка.

– А ты болтун, – не выдержала Лава.

– Ты уж выбирай, – тихо засмеялся Литус. – Или я буду болтать, или выть. Не забыла? Нам вниз по улице. Всегда вниз. Пройти нужно немного. Лиги полторы. Ну – две. В порту – к правому пирсу. Там ряд лавок и магазинчиков. Ищи тот, что с зеленой крышей. Поняла?

«А ты не пойдешь, что ли?» – хотела спросить Лава, но не спросила. Показавшийся вдруг огромным и тяжелым Литус медленно, опираясь на нее и на стену, побрел вдоль стены к выходу, и Лава поняла, что все это время он сидел в растекшейся по полу крови, и она тоже стояла на коленях в крови, но чиститься было уже поздно, да и как?

Литус выбрался на улицу почти самостоятельно. Подождал, пока Лава прикроет за ними дверь, собрал со стены налепившийся на нее снег и отправил его в рот, потом посмотрел мутными глазами на Лаву.

– Тепло, поэтому снег липкий. Море рядом. Море Тамту. Давай сюда сетку. Набрасывай на нас. И прижимайся ко мне. Прости, но мне придется опираться на тебя. Отработаю потом.

Литус потерял сознание через десяток шагов. Захрипел и привалился к Лаве каменным столбом, безвольной тушей. Она присела от тяжести, потом подставила плечо, взвалила неподъемное, но еще живое тело на себя и пошла, медленно переставляя ноги, вниз по улице. Как ей говорили ее напарники по воинским упражнениям в Ардуусе? Девка! Это-то тебе зачем? Ну, парни садятся друг другу на шею да приседают для крепости ног, а тебе-то какой интерес? Ты где тяжести таскать собралась? Да и какой это интерес потного мужика на шею мостить?

– Ничего, – отшучивалась Лава, но на шею сажала кого пощуплее. – Лучше сейчас привыкнуть, а то замуж выйду, будет в диковинку.

Да, похоже, тогда надо было сажать кого потяжелее.

Она шла медленно. Тяжесть была такой, что темнело в глазах. Но Литус продолжал дышать. Тихо, с хрипом, но дышать. И каждый его вдох, каждый выдох прибавляли ей крохотную толику силы.

Горожан почти не было, а те, что случались, торопились пробежать мимо по своим делам, и уж во всяком случае побыстрей убраться с улиц, заполненных липким снегом и странным, как будто соленым ветром. А потом Лава увидела море. Оно оказалось неожиданно светло-серым, а не синим или зеленым, как рассказывали о море в Ардуусе. Серые волны бежали из мутной дали в порт, бились о камни, качали облепленные снегом крутобокие корабли, которых все же было немного, как было немного и людей в порту. Точнее, их вовсе не было, только тянулся от одного из двух уходящих в волны причалов ряд сарайчиков и лавок, и определить, у какого из них зеленая крыша, не было никакой возможности, потому что все было залеплено снегом, все. И Лава двинулась к мальчишке, который пытался сдвигать широким деревянным заступом снег прочь от одной из лавок, чтобы спросить его о магазинчике с зеленой крышей, но вдруг увидела скуластое лицо, неотличимое от лица Лауруса, долго вспоминала, как же все-таки зовут бывшего карапуза, которому должно уже было исполниться двенадцать, и наконец выдохнула:

– Гладиос!

– Да? – обернулся мальчишка, замер, расширил глаза, когда Лава сдернула с себя и своей ноши сетку, и тут же бросился в лавку, когда Лава прошептала: – Помоги, Гладиос. Я твоя тетка.

…Они катили тележку вдвоем – Гладиос и его одиннадцатилетняя сестренка Арма. Уложили в нее Литуса, который уже не приходил в сознание, только тяжело дышал, и накрыли его рогожей. Лава шла сзади невидимой, и Гладиос то и дело оглядывался, не в силах поверить, что можно вот так скрыться с глаз, пусть даже и снег кружился вокруг так, что не было ничего видно в пяти шагах, и, судя по лицу, уже строил планы, как можно использовать столь чудесное снаряжение. Арма шмыгала носом и то и дело размазывала по щекам слезы.

Дом Лауруса оказался довольно далеко, но Лава не замечала ни расстояния, ни слез, что текли по ее щекам. Пошатываясь не от усталости, а от чего-то непонятного, она то смотрела на тележку, то на море, но, как ей казалось, слышала тяжелое дыхание бастарда. Дорожка петляла вдоль берега, пока, миновав трущобы, не повернула по узкой улице к торчащему на оголовке каменистого мыса маяку. Здесь, среди десятка глинобитных домиков, и отыскался укромный домишко. За воротами радостно и одновременно тревожно гавкнула собака, загремел засов, в створе показалось встревоженное, залепленное снегом лицо жены Лауруса Авы, которая совсем не изменилась с того дня, как Лава видела ее в последний раз, разве только счастья прибавилось в морщинках вокруг глаз. Но теперь это счастье мешалось с тревогой.