едва успевали отбежать в сторону и видели планер в хвост — как бежит он, кренясь то одним, то другим крылом.

Интересно. И все же ребятам, кажется, наскучило это занятие — рулежка. Им хотелось летать, но Горненко говорил непререкаемо:

— Надо научиться держать крыло. Балансировать, балансировать!

Однажды Дмитрий сказал:

— Сегодня, кажется, я пробежался почти без крена. Так что балансировать я умею, а?

— Да, — согласился Якуб.

И вдруг Дмитрий сказал:

— Завтра я полечу.

Якуб уставился на него ошеломленными глазами, он даже руку протянул и тронул Дмитрия за потное жаркое плечо, как бы желая перед таким важным делом коснуться его хоть пальчиком.

— Так ты?.. — сказал он.

— Да не тряси ты меня, — сердито сказал Дмитрий.

Он убрал руку, но придвинулся к Дмитрию вплотную и сказал:

— Так, может быть, если ты… то, может быть, он и мне разрешит, Горненко, а?

— Ты молчи! — крикнул Дмитрий. — Ты не вздумай заикнуться об этом, понял?

Назавтра они проделали то, что проделывали и всегда перед рулежкой, и лица ребят были скучноваты — так что вроде никто не ожидал никакого полета, и советы инструктора касались только рулежки.

Вот ребята похватали концы и побежали увесистой рысью, растягивая амортизатор, затем точно щелкнула команда: «Старт!» — но Дмитрий что-то замедлил и не отсоединил замок, так что планер все еще стоял закрепленный на стоянке, а они все бежали, и концы амортизатора растягивались все сильнее. И наконец Дмитрий двинул рычажок, планер оторвался и побежал. Они кинулись по сторонам (ветерок от крыла режуще скользнул возле уха), планер бежал дальше, дальше… и стал набирать высоту.

Якуб еще бежал, задыхаясь, с открытым ртом, что-то шепча или, может быть, крича хриплым голосом — теперь уже за планером. И вдруг планер сильно накренился, затем резко качнулся на другой бок и ударился оземь. Послышался треск ломаемых планок и реек, скрежетнула проволока, что-то оборвалось, шаркнуло напоследок по земле и остановилось.

Они подбежали к разбитому планеру, но в первые минуты никто не подступился близко, пока Дмитрий выбирался из-под обломков — потом он пошел прочь, сильно припадая на одну ногу, утираясь как бы от пота, а на самом деле у него оказалась расцарапанной щека, и он шел, размазывая кровь и пыль, и в глазах его еще не было ни испуга, ни раскаяния, ни стыда — а только то возбуждение, упрямство, которое тушевалось выражением удовлетворения, почти счастья.

То ли вид его был недоступен, то ли все видели, что он жив и невредим — не к нему бросились, а к нагромождению реек и сумбурно переплетенной проволоке, к щепе, разлетевшейся вокруг. И он тоже бросился, куда и все, и даже стал собирать щепу, потом бросил.

А потом, когда ребята, кое-как скрепив остов планера и сложив в кабину осколки, потащили планер к ангару, а инструктор стоял перед растерянно улыбающимся Дмитрием и кричал на него тонким, отчаянным голосом — тут кто-то сказал Якубу:

— К тебе приехали. Слышь, тебя спрашивают.

Он глянул на говорившего, затем стал оглядываться вокруг, пока кто-то не протянул руку и не показал — за аркой он увидел повозку о двух лошадках, странную повозку, потом, когда он подошел ближе, он увидел, что это старинный фаэтон, такие он видел в Маленьком Городе, а здесь, думалось, подобных повозок и в помине нет.

Итак, он двинулся по направлению арки. По ту ее сторону стоял приземистый человек в тройке, фетровой шляпе, подняв на уровне груди руку: между пальцами дымилась папироса. Он энергично кивнул, подзывая Якуба.

— Моя фамилия Фараонов, — сказал человек, — я должен снять тебя, — тут он кивнул извозчику, и тот стащил с повозки треногу и поставил ее возле человека в тройке. — Я из «Городского листка», — сказал Фараонов, — я должен снять тебя.

— Это что же, — сказал Якуб, разглядывая фаэтон, — вы что же, из Маленького Города ехали на фаэтоне?

— Нет, — ответил Фараонов. — А что?

— Я думал, такие фаэтоны только в Маленьком Городе.

— А-а, — сказал Фараонов и развеселился, — это, может, единственный в Челябинске фаэтон, так что не просто было достать его. Так что же мы стоим? Я хотел бы снять тебя возле аэроплана.

— У нас нет аэроплана, — сказал Якуб. — А с чего это вы вздумали?

— Мы должны пропагандировать летное дело. Ты учти, приятель, ты — первый из горожан, поднявшийся в небо!

Он взял Якуба под локоть и повел к ангару, куда ребята подтаскивали поломанную машину.

— Эй-эй, приятели! — закричал Фараонов. — Вы не трожьте ее, пока машина совсем не развалилась!

Он рассмеялся и, подбежав к ребятам, стал отталкивать их от останков планера. Инструктору он что-то объяснил на ходу, но тому, кажется, было все равно.

Отогнав ребят, потрогав планер, он подозвал Якуба и стал оглядывать его. Якуб был одет в рубаху с закатанными рукавами, в мятые брюки, простоволосый.

— Д-да, — сказал Фараонов с неудовольствием. — Может, у тебя гимнастерка есть? Или сапоги? Или очки, а?

Ребята уже похихикивали, но потом они притащили очки, буденовку с голубой звездой — это была буденовка инструктора. Якуб напялил на голову шлем, нацепил очки и стал по стойке «смирно».

— Вольнее, вольнее! — командовал Фараонов, вертясь возле треноги. — Расслабь, расслабь! Руку… в бок, что ли! Да ты, приятель, снимался ли когда-нибудь?

Наконец он щелкнул, стремительно собрал треногу, под мышку ее, и сказал:

— Что передать твоим землякам? — Он вынул карандаш и блокнот.

— Передайте: пусть не считают меня за подлеца, — сказал он, и голос его дрогнул. — Еще передайте: я своего добьюсь. Я хочу, чтобы она меня поняла…

— Постой, — сказал удивленно Фараонов. — Ты думаешь, это все напечатают в газете? — Он ухмыльнулся.

— Это вы передайте Айе, — сказал он, — дочери лошадника Хемета.

— Передам! — горячо сказал Фараонов. Клятвенные нотки вибрировали в тонком его голосе. — Пару слов для читателей городочка!

— Можете писать все, что угодно. Не пишите только, что это я свалился вместе с планером! — Он улыбнулся, махнул рукой и пошел в ангар. Голова у него гудела от зноя, от шума и переживаний.

На следующее утро Горненко выстроил своих парней у ангара, во всю его длину, и четким непререкаемым голосом объявил наказание Дмитрию: отстранить на две недели от рулежки и полетов. Это было самое тяжкое наказание, если, конечно, не считать увольнения со станции. И строгость наказания нисколько не умалялась тем, что летать-то теперь было не на чем: ведь и остальные были подвергнуты тому же, что и Дмитрий — но сам смысл запрета, сама суть его была обидной.

Потом, когда Горненко распустил строй и самые близкие ему ребята окружили его, он сказал, хмуря густые выгоревшие брови, но улыбаясь