высказать куда определеннее и громче еще вчера, при его жизни. Впрочем, тут есть какая-то своя закономерность: о большом художнике после пережитого потрясения, вызванного его кончиной, непременно приходят новые, еще более глубокие и точные мысли, которые постепенно перерастают во всенародные суждения, с чего и начинается его второе открытие.

А тут еще обнаружилось, что в литературном наследстве Сергея Орлова оказалось много неопубликованного. Читателя поражают все новые и новые публикации прекрасных стихов поэта, которые уже сами по себе могли бы составить достойное имя любому. Посмертные публикации Сергея Орлова стали почти сенсацией, хотя такое случается довольно нередко с большими художниками. Но чтобы обнаружилось так много неопубликованного и столь совершенного — это оказалось поразительным.

Я с Сергеем Орловым познакомился в 1959 году в Ленинграде, в редакции журнала «Нева». Во многом он открылся, как мне казалось, сразу же — я почувствовал его естественность в манере поведения, застенчивость, стеснительность. И в то же время я почувствовал его твердость, жесткость и непоколебимую бескомпромиссность в суждениях, когда речь шла о четкости гражданской позиции художника, об истинном назначении искусства. Вот одно из его таких суждений, которые он высказал в статье «Приглашение к путешествию»: «Мне доводилось видать на Западе выставки художников-абстракционистов. Они предлагают зрителю свой мир, принадлежащий только им, и такого действительно не увидишь нигде, разве лишь на соседних полотнах (кстати сказать, до чего же похожи эти субъективистские полотна одно на другое!). Я долго ходил по залам, транжиря время, дорогое в кратких поездках, потому что мне хотелось хоть немного понять, почувствовать выставленное, ведь художники дарили свое, неповторимое. И все-таки я ушел ни с чем. Нельзя подарить то, что никому не нужно. Можно, конечно, всучить, но радости от такого подарка не будет». Да, во многом Сергей Орлов для меня открылся сразу же. Но что-то еще оставалось в этом человеке такое, что я открывал в нем до последнего его дня и продолжаю открывать поныне. К примеру, я все больше и больше поражался его эрудиции, меня заставляла подтягиваться его обязательность, дотошность в выполнении, казалось бы, второстепенного дела в секретариате правления СП РСФСР, где мы вместе работали, я не мог без волнения слушать, как он много и человечно говорил о своем внуке Степе, в котором души не чаял, я видел, как он был заботлив к матери, к жене, к сыну. Он был истинным солдатом, но ненавидел солдафонство, он был беспощадным в идеологических спорах, но прощал товарищам их человеческие слабости. Своих друзей-фронтовиков он считал самыми родными для себя людьми, готов был немедленно прийти на помощь любому из них, и это при полном забвении своих житейских интересов.

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

Махоркой и соленым потом воздух,

Где мы прошли, на все века пропах…

А там, где прошел Сергей Орлов (а поэт вошел в сердца, в сознание своих читателей), он оставил о себе представление как о человеке, неистребимом не только в нетленности своего духа, но и в живой своей плоти: шутка сказать, горел два раза в танке, столько раз смотрел смерти в глаза — и выжил. И пусть махоркой не махоркой, но жаром разгоряченного боем солдата веет от него, как бы от живого, до сих пор, едва набредают на память его стихи, едва открываешь его книгу.

Учила жизнь сама меня,

Она сказала мне,

Когда в огне была броня

И я горел в огне:

Держись, — сказала мне ока,—

И верь в свою звезду.

Я на земле всегда одна,

И я не подведу.

«Держись, — сказала, — за меня».

И, люк откинув сам,

Я вырвался из тьмы огня

И вновь приполз к друзьям.

Да, от него веет жаром разгоряченного боем солдата, обликом своим, с его мятежной прической, с его рыжей бородой, он напоминает мне призывный факел — поэта нет в живых, а тепло, излучаемое им, почти физически чувствуешь.

Я помню, так явственно помню, будто это происходило вчера, выступление Сергея Орлова за день до его смерти, 6 октября 1977 года, на митинге в правлении Союза писателей РСФСР в честь новой Конституции СССР. Мы сидели рядом в глубине зала. И когда было объявлено, что митинг открыт, Сергей Орлов первым встал и почему-то стремительно, очень стремительно подошел к столу президиума и произнес речь такого накала, такой яркой публицистики, что можно было лишь сокрушаться: жаль, не внемлют люди поэту далеко за пределами этого зала. Я слушал Сергея Орлова и понимал, что значит, когда человеком движут силы, именуемые убежденческими. Что-то было, кроме всего прочего, полемическое в его речи, он явно спорил, было понятно, что он вел нравственный идеологический поединок с теми, кто за рубежом хотел бы ослабить впечатление от нашей Конституции, которую весь мир воспринимал как историческое событие. Я слушал Сергея Орлова, и мне казалось, что могу легко себе представить и то, каким он был в своем неудержимом танке, и то, каким он бывает, когда ищет свои поэтические строки.

В статье «Читая стихи товарищей» Сергей Орлов писал:

«Есенин сказал, что его биография — в его стихах. Биография поэтов военного поколения, начатая в стихах в ту пору, когда музы, по утверждению древних, должны были молчать, продолжается ныне с мастерством, широтой и углубленностью. И это дает нам право утверждать, что главная идейная характеристика их лирики — высокая ее патриотичность. И дело даже не в том, что запас личных, необыкновенно острых впечатлений, полученных в юности, определил направление лирики, а в том, что главные нравственные принципы, философский взгляд на мир, короче говоря, концепция мира были определены в то суровое решающее время надолго и всерьез»…

Каждая строка этого утверждения — достовернейшая правда и о самом Сергее Орлове. Он был символом своего поколения, его огненной заглавной буквой.

Многое советский читатель, критика, товарищи по перу постигли в славном поэте Сергее Орлове при его жизни. И очень многое еще предстоит постигнуть в нем во втором неизбежном, закономерном его открытии.

НИКОЛАЙ ЗИДАРОВ

Реквием[5]

Над ним — заря, над ним —

не чернозем.

Улыбки, обгоревшей в танке,

нету.

Без ясных птиц на дереве твоем

так одиноко стало белу свету.

Стрелял, горел,