— Кто мне приятен, с тем дружу, с некоторыми приветливо раскланиваюсь, с остальными вежливо раскланиваюсь, а кое с кем сухо раскланиваюсь. Мы ведь при желании можем встречаться только за завтраком, обедом и ужином, а если вдруг хандра и не хочется никого видеть — берешь все это к себе в комнату.

— А если заболеете, «помощь на дому» вызываете?

— У нас своя помощь, у нас на дому.

И действительно, накормили меня, а чай пить зазвали к себе ветеранки из тех, с кем Милютина дружит, а когда шли мы к ним по веранде, Милютина шесть раз раскланялась приветливо, два раза вежливо и один раз сухо. А я раскланялся приветливо раз двадцать, а один раз расцеловался: с Мухаринским, он, оказывается, тоже девеэсовец!

Когда я потом рассказывал знакомым про этот замечательный Дом, оптимисты говорили:

— Интересно! Когда опять поедете, возьмите меня с собой!

А пессимисты:

— Э, что вы мне говорите! Все-таки богадельня, и, должно быть, полно сплетниц, противных, назойливых старикашек, про разные болезни поскуливают…

— И такие, может быть, есть. А вы, как Милютина, раскланяйтесь посуше и в сторону!

Но пессимисты не сдаются:

— И все-все так уж довольны? Никто не ворчит?

— Ворчат! Еще как! И знаете, кто?

— А вы знаете? Анкеты раздавали?

— Нет, рассказывали те, на кого ворчат: официантки, уборщицы, сестрички. И вот их общее мнение: те, кто раньше жил в приличных условиях, пользовался большим или меньшим комфортом, те всем довольны, а жалуются те, кто сбежал в этот Дом от отвратительной, неустроенной и даже грязной жизни!

Однажды, когда я рассказывал об этом Доме (а я часто рассказываю — уж больно понравилось), какой-то брюзга бросил:

— Показуха! Иностранцев возят! Показывают, как у нас актеры старые будто бы живут.

— Ка-ак — будто бы? Как — показуха? Показуха — это когда приписывают проценты исполнения и премии получают, показуха — это когда фасад роскошный, а внутри полы коробятся… Мало ли их, показух! А когда хвастают тем, чем можно и должно хвастать, это не показуха, а показ безо всякого уха, которое подслушивает и впитывает мерзости о хорошем…

И когда сто пятьдесят артистов, почтенных людей, живут не в гнусной дыре на гроши, пожертвованные купцом Овсянниковым в честь сына-алкоголика, а в чудесном дворце, построенном советской театральной общественностью, и когда, как я слыхал, и архитекторы, и писатели, и композиторы тоже строят или собираются строить такие же, что уж тут брюзжать! А впрочем…

Дорогой мой читатель! Пускай шептуны и брюзги шепчут и брюзжат, а вы поезжайте на шоссе Энтузиастов, посмотрите… и станете энтузиастом!

А мне позвольте поехать обратно, в 20-е годы, в театр «Кривой Джимми». Хороший, чудесный был театр. Это был сплав хороших, чудесных артистов, именно сплав, коллектив в лучшем смысле этого слова. Наших актеров цементировали и любовь к этому театральному стилю и работа с ними мастеров, художественное лицо которых неповторимо.

В самом деле, вот передо мной сведения из журнала «Зрелища» № 5 за 1923 год:

«КРИВОЙ ДЖИММИ»

Завед. муз. частью Юр. Юргенсон (!)

Художник А. Г. Петрицкий (!!)

Завед. хореографич. частью К. Голейзовский (!!!)

Что ни имя, то гарантия высокого качества! О Петрицком и Юргенсоне я уже написал, а о Голейзовском только вскользь упомянул, но… Но! О таком человеке, о таком художнике нельзя упомянуть вскользь и пройти мимо. Хотя годы нашей совместной работы давно минули, я всегда с удовольствием и огромным уважением вспоминаю их. В те годы многие балетмейстеры (и не балетмейстеры) пытались найти новое в замечательном, но немного окостенелом искусстве танца.

Несколько эстетствовавший Лукин, эксцентричный Фореггер делали попытки, и квазилевые и эротические, но почти все, что они придумывали, было нарочитым и непонятным.

Голейзовский тоже искал, но он нес на сцену другие находки. Дерзостью балетмейстера казалось тогда появление на сцене обнаженных юношей и девушек, и нужно было все целомудренное, неуступчивое, даже суровое искусство Касьяна Ярославича, чтобы обнаженность, лирическая, трагическая, необходимая в этих танцах, не пугала почтенных отцов семейств, воспитанных на шелковых камзолах принцев и классических юбочках и трико лебедей.

И как же мы смеялись за кулисами, когда эти папаши сперва недоуменно пожимали плечами, смущенно посматривали на соседей, а потом радостно улыбались и восторженно аплодировали!

Но фарисеи и педанты не аплодировали! Уверенные в том, что нет бога, кроме классического танца, и Петипа пророк его, а остальное — ересь, ох и грызли же они несчастного Касьяна! Потому что Касьян Ярославич, предугадывая всемирное развитие физической культуры в спорте, в жизни, в танце, не подменял хореографию акробатикой, а создал как бы гибрид из танца, акробатики, пластики и — что, может быть, важнее всего — мысли человеческой.

И тогда правоверные арабескисты, падедеисты, фуэтисты вознегодовали: Голейзовский покушается на вековые традиции! Голейзовский кощунственно разрушает каноны! Он на потребу хлынувшим в театр малокультурным профанам вульгаризирует то, чем восхищались наши предки! И его то выгоняли из Большого театра, то опять звали. Постановки его то мариновали, то через некоторое (иногда до скрежета зубовного длительное!) время все-таки выпускали на свет божий, ибо и защитники у него были отнюдь не слабоватые. И Анатолий Васильевич Луначарский был «за», когда педанты были «против», и Всеволод Эмильевич Мейерхольд был «за», и когда на одном обсуждении фарисеи вопили «против», он бросил им: «Прислушайтесь к Голейзовскому и не развивайте антимарксизм». И все-таки его «Скрябиниана» обошла сцены нескольких городов, прежде чем ее пустили в Большой.

А как любили работать с ним криводжиммистские танцоры и танцующие нетанцоры!

И он, оказывается, радостно вспоминал «Джимми» Откуда я знаю? Из маленького интервью у меня дома:

— Касьян Ярославич, вспоминаете вы хоть изредка работу в «Джимми?»

— Конечно! Потому что это был театр и молодежный и в то же время театр мастеров. И, что было самым приманчивым для нас, тогда молодых, не мирившихся с застоем в искусстве, — «Кривой Джимми» был театром, где мы, режиссеры, балетмейстеры, композиторы, могли делать всяческие эксперименты; любая новость, любое изобретение, любая художественная дерзость принимались в работу «в кредит»…

— Но ведь многое, если помните, потом на сцене проваливалось…

— …и никто не огорчался: мы опять придумывали, опять чудили, и… выходило!

— Но, Касьян Ярославич, давайте говорить честно. Ваши планы, ваши задумки полнее, глубже осуществлялись в психологических больших полотнах?

— Нне-ет… может быть… вероятно… Да!

— Так какая из, ваших больших работ вам дороже всего?

— Вероятно, «Скрябиниана», хотя я поставил ее еще в 1913 году с молодежью Большого театра…

— …и именно из-за нее, из-за этой работы, вы имели самые большие неприятности…

— …но и самые большие радости, когда однажды на репетицию пришел