появлялся конферансье, и явно спеша, чтобы не задерживать публику, собравшуюся на следующий сеанс, выкрикивал: «Женитьба» Гоголя! Мы все женились понемногу на ком-нибудь и как-нибудь. Ха-ха-ха!» — и исчезал. Весь второй сеанс, что называется, «проворачивали». Подколесин проборматывал монолог, выбегал Степан и, не давая ему закончить вопрос, отвечал.

«П о д к о л е с и н. Не приходила…

С т е п а н. Никак нет.

П о д к о л е с и н. А у порт…

С т е п а н. Был.

П о д к о л е с и н. Что ж он…

С т е п а н. Фрак.

П о д к о л е с и н. А не спрашивал…

С т е п а н. Нет.

П о д к о л е с и н. Может быть…

С т е п а н. Нет.

П о д к о л е с и н. А не заговаривал…

С т е п а н. Нет.

П о д к о л е с и н. Хорошо, теперь ступай».

Занавес — и третий сеанс. Конферансье высовывал голову, кричал: «Генитьба» Жоголя», занавес раскрывался, выбегал Степан и на первый вопрос Подколесина говорил: «Да погодите вы» — и затем быстро-быстро «жарил» без запятых и точек: «Сваха не приходила у портного был фрак шьет уже мечет петли — ничего не спрашивал сукно первоклассное говорит будет стараться. Все». И занавес…

Большой знаток старинного театра, изобретательный режиссер Николай Михайлович Фореггер был художественным вдохновителем студии на Арбате, в доме номер семь. Очень хороших актеров у него не было, но все они, молодые девушки и парни, были и танцорами, и акробатами, и эксцентриками, и физкультурниками. Других он и не хотел, его театр-студия по существу была мюзик-холлом, но мюзик-холлом несколько «советизированным», в его спектаклях гимнастика и танцы на весьма рискованные сюжеты были перемешаны с умными и часто остроумными памфлетами. Так что весь спектакль в целом превращался в какой-то конгломерат цирка и варьете с привкусом эротики и… политики.

Вот эту мешанину я довел в нашей пародии до абсурда. В «Женитьбе» по Фореггеру на фоне декоративной помеси яркого плакатного футуризма с шантанным бытовизмом Подколесин и Степан в клоунских костюмах вылетали навстречу друг другу, вися на трапециях вниз головами, и в таких позах, летая по сцене, читали свой диалог. Вот первые его строки:

«П о д к о л е с и н.

Висишь, висишь, вдруг станет скверно…

Манит к себе прекрасный пол…

Все в этом мире эфемерно…

Степан! Куда ты?

С т е п а н.

                           В комсомол!»

Не помню стихов дальше, но кончалось все это «производственными» танцами: ни с того ни с сего выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины, что было у Фореггера непременным ингредиентом всех его спектаклей и что его артисты делали действительно виртуозно.

Публика смеялась, Николай Михайлович Фореггер немножко обиделся, а его актеры говорили мне: «Здорово вы поставили эту пьесу, почти как у нас».

Я неоднократно ставил пародии на спектакли Всеволода Эмильевича Мейерхольда, и всякий раз мне приходилось мобилизовать всю свою фантазию, чтобы переиграть его выдумки и эксцентричность. На меня все постановки Мейерхольда того периода производили впечатление такое: выдумал режиссер нечто экстравагантное, возбудил толки знатоков, удивил публику и задумался: «А дальше? Как я переплюну сам себя в следующем спектакле?»

Иногда мне казалось, что в своих пародиях, в своих преувеличениях я просто забегал несколько вперед. На сей раз я пародировал спектакль «Великодушный рогоносец» и, чтобы подчеркнуть сексуальность спектакля, поставил на авансцене по бокам две большие клетки: в одной куры — воплощение женственности, в другой петухи — символ мужественности. После моего поясняющего конферанса открывался занавес, куры кудахтали, петухи кукарекали, и мне казалось, что на сей раз я достиг предела театральной нарочитости: живые петухи и куры на сцене! И что же? В следующей своей постановке, в «Лесе» Островского, Мейерхольд поставил на сцене клетку с живыми голубями!..

Итак, открывался занавес. Декорация представляла собой тоже нечто вроде курятника: нагроможденные друг на друга деревянные клетки; актеры вели диалог, с трудом перелезая из клетки в клетку. Это создавало ряд пародийных мизансцен. А с колосников, как по катку, толпой съезжали «любовники» Стеллы — Агафьи Тихоновны: Яичница, Анучкин, Жевакин и другие…

И многие, видевшие «Великодушного рогоносца» и не понимавшие, почему любовь, воспетую страстным и проникновенным стихом Данте, Гёте, Пушкина, и ревность, изваянную суровым резцом Шекспира, почему понадобилось эти огромные человеческие чувства передавать на сцене скрипом немазаных колес, — эти зрители хохотали, слушая гоголевский текст, произносимый в куриных клетках, в почти подлинных мейерхольдовских мизансценах. И смеялись вовсе не профаны и мещане, как утверждали театральные снобы, нет! Смеялись и советский врач и советский рабочий, которые шли в театр на Островского Александра Николаевича и Гоголя Николая Васильевича, а им показывали на сцене Островского Всеволода Эмильевича и Гоголя Всеволода Эмильевича…

Вот написал я об этой пародии на постановки Всеволода Эмильевича и подумал: а не получилась ли у меня сейчас издевка над Мастером? Я этого не хочу и тогда не хотел, ведь я помню его «Балаганчик», «Дон-Жуана», «Маскарад», позднее видал его блестящий спектакль «Пиковую даму», знал по рассказам Юрия Михайловича Юрьева о работе его с Мейерхольдом над ролью Кречинского, не раз слушал его на диспутах и встречался в нетеатральной обстановке, знаю, какая это была кипучая натура, какой аналитический ум, какой кладезь знаний и какой это был проникновенный режиссер и друг автора — в те периоды его работы, когда он ставил пьесы, а не выдумывал по поводу пьес…

И я позвонил своему старому другу Игорю Владимировичу Ильинскому, соратнику и ученику Мейерхольда:

— Игорь, послушайте и скажите, не очень я несправедлив, не грубовато ли?

— Нет, — сказал, прослушав, Игорь Владимирович. — Я со многим не согласен, но многое верно, и ничего обидного для памяти Всеволода Эмильевича Мейерхольда я не вижу.

Если так — читайте, пожалуйста! А для подкрепления этого взгляда вот вам еще письмо Виктора Ефимовича Ардова:

«Дорогой Алексей Григорьевич! В Ваших мемуарах, которые Вы мне любезно дали прочитать в рукописи, есть описание одной из Ваших пародий на театральные стили 20-х годов — «Женитьба» Гоголя а-ля Мейерхольд.

Разрешите добавить к Вашим воспоминаниям один эпизод, оставшийся в памяти у меня с 1922 года и, как мне кажется, являющийся своеобразным продолжением Ваших мемуаров. Дело в том, что в те времена я (в очень еще юном возрасте) служил в системе Государственных высших режиссерских мастерских (сокращенное название ГВЫРМ), которые возглавлял Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Занимал я должность одного из администраторов, но по работе почти ежедневно встречался с шефом Мастерских (или «Мастером», как мы тогда его называли и в глаза и за глаза).

Так вот, увидев на сцене «Джимми» Вашу пародию, я на другой день при встрече сообщил Мейерхольду:

— Вы знаете? В «Кривом Джимми» идет пародия на Вас. И на сцене стоят ящики-клетки с живыми курами…

Что же ответил Мейерхольд? А вот:

— Черт! Опередили меня!

Так