ли? Привычка и обычай. В те годы они стали священными. Вот памятник на площади Ленина, – продолжает она. – В западной России их везде снесли, а мы тут меняем все медленнее. Я думаю, что правильнее его оставить. Он – часть нашей истории, часть нынешних нас.

Я чувствую, что она с ностальгией оглядывается на советские годы – даже с их бедностью и скрытностью, – потому что на то время пришлось ее детство, и оно было счастливым.

– В родительский день, – говорит она, – через девять дней после Пасхи, мы шли на кладбище за городом. Тогда ни у кого не было машины. Традицию посещать кладбище партия не посмела отменить. Это было бы чересчур опасно. Мы убирали могилу бабушки и дедушки, клали цветы и наливали им что-нибудь выпить. – Она слабо улыбается. – Теперь там мои родители, и я боюсь идти в одиночку.

– Почему?

– Из-за мертвых.

– Так они же ваши.

– Некоторые. – Она выглядит смущенной. – На кладбище часто приходят бездомные. Никогда не чувствую там себя в безопасности.

– Я там был, – говорю я. – Никого не видел.

– Ну, может быть, они ушли. Но мертвые тоже меняются. Раньше надгробные памятники были совсем простыми, поскольку люди были равны. Да, я знаю, что не все. Всегда были дети начальства. Но на кладбище этого не было видно. – Ее раздражение приглушается, переходя в грусть. – А сейчас семьи ставят громадные памятники людям, которые ничего из себя не представляли. Вы видели Новодевичье кладбище в Москве? Там полно знаменитостей. Но наше кладбище забито ничтожествами и прохиндеями, им строят такие огромные гробницы, словно это изменит их смерть. – Она надевает солнечные очки, словно пытаясь остановить слезы. – Смерть ничто не изменит.

Кофе у Тамары кончился. Она надевает свой берет, отступая в анонимность, и встает, чтобы уйти. Добавляет:

– Церковь, которая мне очень нравилась, была вообще не для поклонения. Ее превратили в планетарий. В детстве она вызывала восторг. Можно было видеть звезды и планеты. Но ее нет, а другого больше не строили.

На реку опустился слабый туман, превративший ее в равнину неотражающего стекла. Вскоре начинается мелкий дождь. Наш катер почти пуст, если не считать нескольких женщин с рассадой овощей, которую они будут сажать на своих дачах на другом берегу реки. Они говорят, что летний сезон тут короткий, но им нужна еда. И все же земля впереди выглядит необитаемой. Острова – полосы тьмы над водой. Горы позади тают невесомыми узорами. Высоко на берегу в небе остается золотое цветение купола Спасо-Преображенского собора. Стоящий рядом молодой человек заявляет, что слышит шум со стадиона имени Ленина ниже по реке, где Хабаровск играет с Волгоградом. Он предполагает, что местная команда забила гол. Я смотрю туда, куда он показывает, но вижу только появляющиеся из тумана длинные, сбивающие с толку баржи, похожие на двигающиеся деревни; они нагружены лесом, который отправляют в Китай.

Теперь промокший горизонт впереди чернотой деревьев заполняет остров Большой Уссурийский. Река мутнеет и становится зеленовато-коричневой. Эти острова – источник старых разногласий. Китайско-российская граница проходит по фарватеру Амура, однако река ежегодно меняется. Из-за засухи и муссонных наводнений одни острова появляются, другие исчезают, и некоторые – навсегда. Фарватер меняется, и всё осложняется появлением отмелей и подводных отложений. Китай и России отдалились задолго до вспышки напряженности на Уссури в 1969 году: с началом Культурной революции в 1966 году хунвэйбины регулярно бомбардировали советский берег пропагандой из громкоговорителей, а иногда и пересекали лед. Бывали рукопашные схватки: китайцы – с дубинками и копьями, русские – с прикладами и кулаками. В марте 1969 года на уссурийском острове, который в России называется Даманский, а в Китае – Чжэньбао, русский патруль попал в китайскую засаду. В течение двух недель волны контратак не смогли выбить окопавшиеся китайские войска, пока Советская армия не подтянула ракетные системы залпового огня и не очистила остров массированным обстрелом.

На краю пропасти, когда оба коммунистических гиганта, казалось, готовились к ядерной войне, китайцы требовали вернуть украденные у них земли к северу от Амура. Они утверждали, что Айгунский и Пекинский договоры появились в момент слабости государства и недействительны. Русские возражали, что, в свою очередь, под угрозой вымогался Нерчинский мирный договор 1689 года. Они боялись, что даже ядерный удар не сможет удержать миллионы жителей Поднебесной, если они начнут переправляться через Амур.

Когда времена стали попроще, через двадцать лет с лишним, в ходе более масштабных межгосударственных урегулирований спорный остров потихоньку отдали Китаю, озлобив местных русских[99]. Пусть это был всего лишь необитаемый низменный песчаный полумесяц, заросший ивняком, но он был пропитан русской кровью.

Еще большая проблема терзала остров, который сейчас раскидывается передо мной. Мы входим в неожиданно спокойный пролив между какой-то отмелью и Большим Уссурийским – китайцы именуют его островом Черного медведя. Русские захватили его в 1929 году, но при соблюдении международных принципов судоходства Большой Уссурийский принадлежал Китаю[100].

Однако сквозь туман за мной маячит Хабаровск. Русские нервничали из-за близости города к границе, и только в 2004 году этот последний фрагмент пограничной головоломки был решен, и Большой Уссурийский поделили надвое[101]. Общество бурлило с обеих сторон. Русские чувствовали, что отдали слишком много, китайцы боялись, что таким образом отказываются от претензий на другие украденные земли. Однако власти трубили о братском будущем. «Этот остров стал синонимом добрососедства», – сияли китайцы, он предвещает торговые связи с Хабаровском. Российская сторона объявила, что он станет безвизовой зоной для туристов, местом взаимодействия людей и встречи двух культур.

Наш катер скользит к грязному берегу, на берегу лишь ряды руин. Дома без крыш, штукатурка отстала, зияют пустые глазницы дверей и окон. Наводнение 2013 года, залившее дачу Тамары, затопило тут всё. Иду под тополями через поселение-призрак. На некоторых развалинах есть таблички, предупреждающие о видеокамерах, но сами камеры сворованы. Колоннада рынка провалилась внутрь. С пробитого потолка, как виноградная лоза, свисают деревянные планки, а из стен хлещет целлюлозная изоляция. Здесь до сих пор висит изображение японского сада – цветущая сакура и горбатый мостик, разорванный по горизонтали линией потопа: все, что было ниже, сгнило. И все время над водой иллюзией благополучия мерцают призрачные декорации Хабаровска.

Между ветхих домов появляется женщина. По ее словам, один из них принадлежит ей.

– После наводнения нам предложили места в Хабаровске, но у меня там уже есть квартира, поэтому мне ничего не дали. Конечно, большинство людей уехали. – У нее широкое упрямое лицо, которое меняет подозрительное выражение на горькую улыбку. – С чего я должна потерять свой дом тут?