трем окончательно затихшим душегубам, ткнув крайнего из них в скулу носком сапога.

— Сдох?

Широкоплечий кат[105] тут же присел на корточки и воткнул под слегка отвисший подбородок убийцы свои пальцы-клешни, нащупывая нужную жилу:

— Дышит, великий государь.

Тряхнув, а затем и похлопав по щекам безвольную тушку, палач смог добиться лишь тихого воющего звука:

— Ы-ы-ы-ы…

— А этот?

Довольно скоро выяснилось, что все трое разбойников живы, но полностью утратили разум: один самозабвенно выл, второй глупо улыбался, тихонечко раскачиваясь из стороны в сторону, а третий обильно сходил под себя и что-то радостно гугукал.

— Что с ними, сын?

Царевич, как-то уж слишком пристально косившийся в дальний закуток подвала, практически полностью скрытый в темноте, вздрогнул:

— Ложной клятвой они сами лишили себя разума.

— Угум.

Афанасий Вяземский поглядел на крест в своих руках, на косящегося куда-то наследника и немного изменился в лице.

— А с этим что?

Только-только пришедший в себя после общения с царевичем кандальник опять замер — угасшая было надежда на спасение собственной души разгоралась в его груди невидимым пламенем.

— Раскаяние его истинно. Господь наш милостив и всеблаг, и если сей муж призреет и вырастит должное количество сирот, душа его будет прощена. Или освободит столько же полонянников. Или каким иным способом спасет от смерти трижды по осьмнадцать православных душ…

С каждым словом десятилетний отрок говорил все тише и тише, уже откровенно всматриваясь в темноту, а потом и вовсе пошел туда мелкими шажками. Прихвативший было его за плечо отец едва удержался от того, чтобы не перекреститься: очень уж явно на бледном лице сына выделялись яркие глаза. Слишком яркие!..

— Сынок?

— Отец, там кто-то есть.

Сразу несколько катов услужливо осветили один из закутков своего рабочего места, проявив забитого в колодки плюгавенького мужичка самой что ни на есть рядовой внешности. Выдающийся вперед и не раз ломанный нос, большие залысины на голове, многочисленные ссадины и очень грустные глаза… Особенно левый — правый сильно заплыл и почти не открывался. Все тот же дьяк вновь проявил себя с самой лучшей стороны, выдав всем присутствующим краткую справку:

— Из ватажки, что творила гнусную татьбу на ярославской дороге. Трое показали на него как на одного из ближних воровского атамана, сам же от того отнекивается. Атаман живым не дался, да и тати до последнего отбивалися — дюжину только и смогли скрутить.

Протянув руку, наследник подхватил деревяшку, кою обычно совали меж зубов пытуемого (чтобы он не откусил себе от боли язык), и ткнул ею под чужой подбородок, заставляя узника вскинуть водянистые глаза:

— Крещен ли ты? Жить хочешь? Выйти на волю?

Не дожидаясь хоть какого-нибудь ответа на свои вопросы, наследник продолжил вопрошать:

— Убивал ли ты?

— Двоих только, и то заставили! Кашеварил я да по хозяйству бегал!..

— Ложь. Говори — скольких убил?

Видя, что ему не торопятся отвечать, царевич рывком стянул одну из своих перчаток, дотронувшись голой рукой до виска разбойника:

— У-уоыа-а-а!..

Чуть отдернув голову от зловония из распахнутого в крике невероятно жгучей боли рта, отрок повторил:

— Говори.

— А-уоа!!!

— Говори!

Шумно всхлипнув, «кашевар» сломался:

— Пятерых.

Отдернув руку, наследник задумался, совсем не замечая, как внимательно на него смотрит отец, его невеликая свита и приказные служивые.

— Ты говоришь правду. Но не всю. Ты… и есть настоящий атаман? Не опускать глаз! Да, это так. Скольких же ты ПРИКАЗАЛ убить, что даже душа твоя смердит их ужасом и болью?

И вновь не дожидаясь ответа, старший сын царя чуть вытянул вперед руку, медленно сжав ее в кулак, после чего даже привычных катов слегка оглушило долгим ревом, исторгнутым из груди плюгавого душегубца. Разжав пальцы и дав ему немного отдышаться, Дмитрий опять ткнул деревяшкой в подбородок. Позабыв об отце и других свидетелях, чувствуя полное единение с источником, наполняющим его тяжким ритмом своих пульсаций, едва разжимая стянутые ненавистью губы, он повторил свой вопрос:

— Сколько?..

Вновь начали медленно сжиматься детские пальцы.

— Скажу!!! Все скажу.

Откашлявшись и пару раз глубоко вздохнув, сбросивший маску «простого кашевара» воровской главарь мерзко ухмыльнулся, блестя разом оживившимся глазом.

— Мно-ого! Болото не привередничало, всех принимало. Мужиков лапотных, купчин толстобрюхих, баб да девок. Ох и сладкие они были! Да и ты ничего, смазливый. Я бы и тебя напоследок-то, хе-хе, употреби-хкх!..

Все ожидали крика, но его не было. Побелевшие от невероятной муки глаза, мелкая дрожь по всему телу, едва слышный хрип — и поверх всего этого тихие слова десятилетнего мальчика:

— Пока я рядом, тебе не ускользнуть даже в смерть. Говори, скольких убили по твоему приказу?

— А-ахх! Две сотни… и еще семь десятков… может, кого и запамятовал.

— Женщины?

— Да.

— Дети?

— Не отпускать же их, сиротинушек, было на поживу дикому зверью! Кх-ха, кхе-хе-хе!..

Тонкие пальцы сжались в кулаки, но атаман продолжил кашлять-смеяться, ничуть не ощущая какой-либо боли.

«Что со мной? Зрение плывет, во рту металлический привкус, тошнит. И откуда у меня такая ненависть? Она как будто моя — и не моя одновременно. Не стоило мне все это начинать…»

Вытерев отчего-то влажные губы, Дмитрий поднес руку ближе к глазам, недоуменно разглядывая мазки собственной крови. Все так же мерно и тяжело пульсировало средоточие, незаметно для хозяина вбирая в себя из воздуха и стен застарелую боль…

— Твоя душа черна, и ей нет места ни в Свете, ни во Тьме.

Правая рука царственного отрока поднялась и в два движения начертала на лбу разбойника крест. Затем он отвернулся и успел отойти на несколько шагов, а за его спиной начертанное вспухло багровым рубцом, и страшно хрипящая нелюдь выгнулась так, что затрещали кожа и кости. Затем резко дернулась, с неимоверной легкостью разбив колодки на несколько кусков, еще раз выгнулась и, издав короткий рев, мягко осела навзничь.

— Батюшка.

Всем, кто находился в застенках Разбойного приказа, от катов в кожаных фартуках и до самих притихших «постояльцев», было отчетливо видно, сколь сильно мутит десятилетнего мальчика.

— Мне бы в собор, помолиться. Надо. Очень.

— Да-да, идем, сыно.

Немало впечатленный отец едва удержался от желания подхватить своего первенца на руки и поскорее вынести из душного подземелья на солнечный свет, но, несмотря на крайнюю бледность и явную тошноту, его наследник сам поднялся по стертым ступенькам узкой лестницы. Сделал несколько шагов, глубоко вздохнул. И склонился в жесточайшем приступе рвоты.

— Ну-ну-ну! Все будет хорошо, сынок, все будет славно. Легче тебе? В первые разы от таких страстей всегда тяжко, по себе знаю.

Правитель царства Московского и всея Руси прижал к себе свою гордость, надежду и благословение, своего сына, а затем дошел с ним до Успенского собора, где они почти час бок о бок предавались тихой молитве. На