Если почти все романы Марины Ивановны начинались со стихов, ею увлекались как поэтом и преклонялись перед ее талантом, то на сей раз все произошло иначе. Родзевич не понимал ее стихов: «Я – не его поэт!» Судя по воспоминаниям современников, особым интеллектом он не обладал, но был решительным и смелым человеком и не раз смотрел смерти в глаза.

Биография его причудлива, в какие только передряги он не попадал! Он был и красным, и белым, и, видно, красным по велению сердца, а белым – волею обстоятельств, ибо потом он станет членом Французской компартии. В Россию он не рвался, как Сергей Яковлевич, и приедет только в шестидесятых годах, туристом. О Сергее Яковлевиче он говорил, что тот был совсем не приспособлен к сложной и двойной жизни разведчика. О себе он рассказывать не любил… Петербуржец, в годы Первой мировой войны бросает университет, идет на фронт. Служит во флоте мичманом. Революция застает его на Черном море. Он примыкает к большевикам. Становится комендантом Одесского порта. Сражается с интервентами. Его назначают одним из командиров Нижне-Днепровской красной флотилии. Попадает в плен к белым. Его приговаривают к расстрелу. Генерал Слащев, знавший его отца, военного врача царской армии, предлагает ему перейти на сторону белых и спасает ему жизнь. Далее Родзевич сражается против красных и с Белой армией отступает. Затем эмиграция, Чехия, Париж. Роман с Мариной Ивановной не помешал добрым отношениям с Сергеем Яковлевичем, и они вместе принимают активное участие в Евразийском движении, а где-то в тридцатых годах, будучи уже тайным сотрудником НКВД, Сергей Яковлевич привлекает и Родзевича к работе на советскую разведку[53]. Затем Испания, Родзевич в рядах интербригады. Но по окончании войны он не едет в Москву, как это сделали многие, а возвращается в Париж. Во время немецкой оккупации участвует в Сопротивлении. В 1943 году попадает в немецкий концлагерь. В 1945-м его освобождает Красная армия, но он предусмотрительно тут же переходит в американскую зону. Как видим, он оказался более дальновидным, чем Сергей Яковлевич… А дальше снова политическая деятельность, связанная с левыми французскими организациями.

В старости, должно быть, оглянувшись на свою так бурно прожитую жизнь, он начинает понимать, что ничего не останется от него, кроме звездочек, которыми будут отмечаться примечания к «Поэме Конца» и «Поэме Горы», и он как бы возвращается к Марине Ивановне, пишет ее портреты по памяти и с фотографий, делает скульптуру, пересылает Але письма матери в тщательно запечатанном пакете с В.Сосинским, которому доверяет, но Сосинский не может удержаться и распечатывает пакет, и какие-то письма начинают ходить по рукам, и то письмо, отрывок из которого здесь приводится, после смерти Али появляется в печати…

А жизненные пути Сергея Яковлевича и Родзевича перекрестились в Галлиполи, где они оказались с остатками разбитой Белой армии. Потом они вместе учились в Пражском университете, жили в «Свободарне» – общежитии-казарме для студентов; тогда-то Марина Ивановна и познакомилась с ним. Поначалу она не приняла его душой и даже с некоторой издевкой относилась к его «мотыльковости» (слово Али!), легковесности, непониманию, незнанию литературы и слишком среднему его калибру. Но «маленький Казанова», как называл его Сергей Яковлевич, сумел увлечь…

Однако и этот роман, как и все другие романы Марины Ивановны, был скоротечен. Ум ли не дремал и быстро отрезвил ее, и снова: «разноголосица чувств, дел, помыслов: их руки не похожи на их дела и их слова – на их губы…» Родзевич ли был ошарашен, напуган лавиной чувств, обрушившихся на него, – «каждое мое отношение лавина…», Сергей ли Яковлевич был причиной – не наше дело что и как! В наследство нам останутся ее поэмы, ее стихи…

10 января 1924 года Марина Ивановна пишет Бахраху:

«Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась – оторвалась! В полный разгар любви, без надежды на встречу. Разбив и его и свою жизнь…

…Мое будущее – это вчера, ясно? Я – без завтра. Остается одно: стихи. Но: вне меня (живой!) они ему не нужны (любит Гумилева, я – не его поэт!) Стало-быть: и эта дорога отпадает…»

Его жизнь она не разбила, и, несмотря на трудность и опасность своего пути, он дожил до глубокой старости в семейной заводи, женившись дважды[54]. А что касается ее, то дорога стихов – это была единственная ее дорога в жизни, на которой она не сумела заблудиться. И в общем-то, уже довольно скоро становится ей безразличным, ведет ли эта дорога к нему или не ведет. Его уже не существует. Он только повод к ее переживаниям, тоске, трагедии – а без трагедии она не может жить, – к стихам. Она уже совсем нелестно будет говорить о нем и пригвоздит, быть может, к вечности в своей тетради вовсе не таким, каким рисует в письмах, и не таким, каким он был на самом деле, а таким, каким предстал он ей в момент разочарования, досады, гнева. Как в увлечениях, так и в разочарованиях она безмерна и объективной быть не хочет, не может, не умеет…[55] Ее час с ним кончен, остались стихи, дорога в вечность, где он, они будут лишь сноской к ее стихам: «В людях я загораюсь и от шестого сорта, здесь я не судья, но – стихи!..»

Встрече с Родзевичем мы обязаны «Поэмой Горы» и «Поэмой Конца», но, еще не расставаясь с ним, Марина Ивановна писала все тому же Бахраху: «Я сейчас накануне большой вещи, это меня радует и страшит…»

Но если в январе – феврале она создает «Поэму Горы», а в феврале – июне – «Поэму Конца», то ноябрем того же 1924 года помечена «Попытка ревности», но это уже, быть может, иной разрыв иного увлечения… Одни приписывают эти стихи разрыву с Родзевичем, другие упоминают Марка Слонима.