Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая неловкость: Вас, Любовь, вводить в семью, приручать дикого зверя – любовь, обезоруживать барса…

…Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала к звуку.

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) – уже было завещано Але – чтобы вместе сгореть – как в скитах! Я бы очень легко могла умереть, Борис, – все произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке – 20 минут откачивали. Если бы не воскресенье, не С. дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик – тоже все дни в Праге, – мальчик бы наверно погиб, а может быть, и я.

В самую секунду его рождения – на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала метель, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная метель за зиму и именно в его час!

Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?

Я приучила свою душу жить за окнами, я на нее в окно всю жизнь глядела – о только на нее! – не допускала ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом… но никогда дом – душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, – душа – дома, для меня немыслимость, именно не мыслю.

Борис, сделаем чудо.

Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку! И – только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье?

Pour la galerie und für den Pöbel![59]

Ты – мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное…

И опять заустно и заглазно!..

Но когда весной 1926 года, той весною, когда, сунув в карман «кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги», Борис Леонидович мечется по Москве и читает всем «Поэму Конца», рвется к Марине Ивановне и хочет все бросить, ехать к ней и пишет ей об этом, она отводит. Она боится этой встречи.

«Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут, пока мы встретимся…» И ноги миллиарды верст проходят, а встреча так и не состоится!.. Ни в Веймаре, где он ей назначает эту встречу, ни в Лондоне, где она ему назначает через год после рождения сына, ни в Париже в 1935 году, когда они свиделись, когда он приезжал на конгресс. Там, в Париже, «была – и какая невстреча…».

Борис Леонидович влюблен, он только недавно женился на Зинаиде Николаевне Нейгауз. И хотя по Москве передают как анекдот его слова, сказанные со свойственной ему растерянностью и удивлением перед свершившимся: «Вы понимаете, ведь я-то был влюблен в Нейгауза, а почему-то женился на его жене!..» – но он действительно любит Зинаиду Николаевну и не хочет ехать в Париж и тоскует в Париже без нее, и Марина Ивановна отстраняется.

Еще весной 1931 года, услышав, что Борис Леонидович разошелся с первой женой – Женей Лурье и женился на другой, Марина Ивановна пишет Тесковой: «Мне не к кому в Россию. Жена, сын – чту, но новая любовь – отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но – раз без меня обошлись. У меня к Б. было такое чувство, что: буду умирать – его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата – любви! Для мужчины, в те часы, когда любит, – любовь – все. П. любит ту совершенно так же, как в 1926 г. – заочно – меня».

«Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сем… Не суждено чтобы равный – с равным… Так разминовываемся – мы».

Стихи наколдовывают… А в 1926 году был еще роман и с Рильке, и с Пастернаком, и Марина Ивановна тогда проявила столько чисто женского лукавства и коварства. Потом, когда все трое будут уже мертвы, их переписка будет явлена миру… А тогда, в том году, она скажет Рильке, объясняя ему себя:

«Я – многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!). И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет – то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой – и т. д. Обособленность и замкнутость…»

Но еще задолго до женитьбы Бориса Леонидовича, еще до того, как она об этом узнает, она жалуется в начале 1926 года все той же Тесковой: «Я никого не люблю – давно, Пастернака люблю, но он далеко, все письма, никаких примет этого света, должно быть, и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали[60], я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь с болью и заботой, часто заглушенная и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь…»

И она увлекается молодым поэтом, почти мальчиком, ему восемнадцать лет – Николаем Гронским. Они встречаются в Париже, затем она его ждет в Понтайяк, где проводит лето с Муром. У Гронского произошел разрыв с невестой, он несчастен, разочарован, и Марина Ивановна врывается в эту душевную трещину со всей своей безмерностью – «до чужой души мне всегда есть дело…». Потом, спустя уже несколько лет, в 1934 году, после его гибели под поездом метро она снова воскресит миф о нем и о своем романе с ним. «Он любил меня первую, и я его – последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо…»

«– Но это не все. Юноша оказался большим поэтом».

Ну а в действительности – он любил ее не первую, и любил ли… И она его не последнего, и любила ли… А что касается «большого поэта», то хотя она и ссорится со Слонимом, который с ней не согласен, но в письме к Тесковой, сообщая о трех томах Гронского, которые собирается издать его отец, говорит: «А лучший том – когда-нибудь – будет наша переписка, – письма того лета… Самые невинные и, м.б., самые огненные из всех “Lettres d’amour”[61].

И это тоже остается нам в наследство…

Но, быть может, все же расхождение жизней происходит не от «несвободы» Марины Ивановны, а потому что она всегда взвешивает! «И взвешен быв, был найден слишком легким…»

И это – «почти обо всех, кого Я любила».

А взвешивать она начинает сразу, при первом знакомстве или незнакомстве, с первых же писем. Она объясняет Бахраху, что это – «некоторое испытание дна. (С той разницей, что плохой пловец, испытывая, боится его упустить, хороший пловец – найти)». Увы, она – находит, и слишком быстро, и человек становится ей неинтересен.