ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Вынужден вас огорчить. Жалеть? Да. Во всяком случае, графика Бруно Шульца великолепна. Качество иллюстраций Шульца в польской книге действительно оставляло желать лучшего. Позже я нашел другие книги и интернетные публикации Шульца и смог по-настоящему хорошо рассмотреть его работы. Оригиналы Шульца я видел на небольшой выставке в Польском культурном центре в Берлине.

Чем обусловлен мой выбор художников? Я пишу только о художниках, работы которых чем-то поразили меня – как например фрески Феофана Грека в церкви Спаса Преображения в Новгороде или картина «Солнце в футляре» сюрреалиста Ива Танги в музее Пегги Гуггенхайм, на Большом канале в Венеции.

Поразили меня и таинственные, ни с чем не сравнимые живопись и графика московского художника Михаила Шварцмана. Его работы я наблюдал впервые в присутствии мастера и его жены в их коммуналке недалеко от Кабельного завода в конце семидесятых годов. Они радикально изменили мою жизнь. Я стал подражателем Шварцмана. Позднее, уже в Германии, преодолев эту напасть и набравшись нового, не советского опыта, я просто должен был написать о нем.

О Лукасе Кранахе Старшем я писал просто из-за благодарности. Я был благодарен Кранаху и его школе за его прекрасные работы, которыми я наслаждался в музеях всего мира. Особенно много их в немецких музеях и церквях. Я неоднократно бывал в Виттенберге, где Кранах жил и работал, в Веймаре, где он умер и похоронен. Посетил и баварский Кронах, в котором Кранах родился и вырос. География этого городка помогла мне понять происхождение некоторых странных особенностей его ландшафтов.

На большой выставке гравюр Дюрера в Нюрнберге меня особенно заинтриговала его знаменитая «Меланхолия». Прочитав несколько книг о ней, я понял, что эта гравюра – загадка. Не расколотый еще орех. Мне очень захотелось его расколоть. Для начала пришлось прочитать огромный двухтомный фолиант Петера-Клауса Шустера, в котором собраны все вообще возможные интерпретации «Меланхолии». Затем, пришлось поездить по музеям, чтобы посмотреть работы Дюрера в оригинале. Через несколько лет занятий Дюрером я понял, что этот орех не надо раскалывать. Потому что…

Живопись Иеронима Босха сыграла в моей жизни особую роль. Босх предоставил мне на своих полотнах – убежище. Как доброе посольство иностранной державы. Несмотря на все ужасы, внутри его миров мне было уютнее, чем в моей обычной советской жизни. Мысль – волей или неволей – обращалась к его образам. Когда на его родине, в Хертогенбоссе городские власти организовали выставку, приуроченную к 500-летию его смерти, я купил цифровую камеру и поехал в Голландию. Отчет об этом путешествии читатель найдет в моей новой книге. В том же году музей Прадо в Мадриде показал огромную выставку работ Босха. И туда я тоже летал, и об этом путешествии написал.

ОЛЕГ БУГАЕВСКИЙ: Пятитомник ваших трудов, куда входит и этот сборник эссе о художниках – солидное по нынешним временам издание. Рассказы и повести, автобиографические заметки, записные книжки… При этом на обложках – в основном, работы известных (и неизвестных) мастеров, и, кажется, только на одной из них – репродукция вашей картины. Это сознательное разделение «вечного» и «современного»? И отчего вы сами не оформляете свои книги?

ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Моими собственными графическими работами, как я уже говорил, я недоволен. Но эта работа, правая часть большого, почти шестиметрового триптиха, сделанного мной к Всемирной Выставке в Ганновере 2000-го года – показалась мне подходящей к тому прозы «Покажи мне дорогу в ад». И я предложил ее дизайнеру «Алетейи», Ивану Граве. Иван – прекрасный мастер, профессионал, я не смог бы сделать такие хорошие обложки, какие делает он. Поэтому я уступаю ему эту работу. Но картинки на обложку присылаю ему я. Так мы разделяем труд.

Ни о каком сознательном разделении «вечного и современного» и речи нет.

У книги страшных рассказов «Фабрика ужаса» (Алетейя, 2020) на обложке – фотография стены одного известного берлинского дома. Эта стена долго привлекала туристов со всего света – своими граффити. Сейчас ее не видно. Вплотную к ней построили новое здание. На обложке книги «Сад наслаждений» (Алетейя, 2020)  – фрагмент огромной фрески на остатках Берлинской стены. У книги «Шарманщик с улицы Архимеда» на обложке картина немецкого художника Феликса Нуссбаума. Творчеству этого художника, отправленного вместе с женой из Брюсселя в Освенцим в 1944 году и там убитого, посвящен на его родине, в Оснабрюке, целый музей. Одно из эссе моей книги – о Нуссбауме. На обложке последней, пятой моей книги, выходящей в Алетейе, «Дорогая буква Ю»,  – работа одного чешского художника, написанная сто лет назад. Для фона задних обложек всех пяти книг использовалась графика Босха и Гойи.

ОЛЕГ БУГАЕВСКИЙ: Посещение музеев и галерей, рассматривание альбомов живописи и графики и размышление об увиденном – всегда было и остается вашим любимым времяпрепровождением. Согласен, даже чтение газет, как писал Довлатов,  – тоже работа писателя. Хотя, тот же Гессе был уверен, что любой рабочий, узнав о том, на какие мелочи он тратит дни, недели и даже месяцы – созерцание жизни и праздные размышления – ни за что не подал бы ему руку. В эмиграции вы сразу заняли творческую позицию наблюдателя, занявшись, как вы пишете в книге «Дорогая буква Ю», «блаженным ничегонеделанием – бессмысленными делами», или был период принудительных, так сказать, рукопожатных работ?

ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Относительно вашей первой фразы. Не всему написанному надо верить буквально. Даже если на обложке книги стоит «Автобиографические заметки». Дело в том, что писатель, пишущий обычно так называемую «художественную прозу», не может взять и просто так написать что-либо о себе. Он лучше других понимает, что он сам, как, впрочем, и любой другой человек,  – не является единством. Человек, его сознание – это всегда вариация человека. Короб копошащихся смыслов. Конкурирующих мыслей и образов. Зачастую – хаос. Кроме того, сами смыслы, мысли, образы – многоэтажные, нестабильные, постоянно меняющиеся, переливающиеся друг в друга, играющие в чижика, вращающиеся вокруг нескольких осей. Да еще ложные воспоминания… амбиции… актерство…

Короче, все мы чижики и, что о себе ни скажешь,  – все уже неправда, все уже утонуло в бездонной глубине и выплывет ли снова на поверхность – непонятно. Потому писатель старается в своей прозе – побыстрее опереться на предметы, пейзажи, архитектуру, погоду… а мысли и эмоции повесить на литературного героя, и этот бедняга должен подчиняться воле своего создателя, хотя бы какое-то время, чтобы хаос не прорвался в текст.

Да-да, писатель, пишущий «автобиографические заметки»,