В Цветочном павильоне было пусто.

А вот в собственной комнате ее, Евдокию, ждали. Гостья скромно сидела на стуле, сложивши руки на коленях.

— Доброго дня, — сказала Евдокия со вздохом.

День был каким угодно, но только не добрым.

— Здравствуйте. — Гостья встала и вздернула острый подбородок, который с момента прошлой встречи словно бы стал еще острей. — Мне сказали, что я могу подождать вас здесь.

— И… чем обязана?

А она к визиту готовилась тщательно. Платье из темно-лиловой парчи, щедро отделанное кружевом. Высокие перчатки. Шляпка, украшенная чучелами певчих птиц и виноградом.

Ридикюль.

И кружевной зонт, на который Брунгильда Марковна опиралась, словно на трость.

Пусть бы сама она, несмотря на парчу и кружева, была как-то особенно некрасива, рядом с нею Евдокия ощутила себя едва ли не оборванкой. Вспомнилось вдруг, что платье измято и, кажется, порвано даже… и пятна эти зеленые, травяные, еще и красные кровяные. Коса растрепалась… и руки у нее без перчаток, а потому грязь под ногтями видна.

— Нам необходимо поговорить! — сухо произнесла Брунгильда Марковна.

О чем?

О ком…

…вспомнилось вдруг некстати, как на вокзале она, Брунгильда Марковна, жеманясь и хихикая, опиралась на руку Лихослава…

— Вы, несомненно, молоды и привлекательны. — Это прозвучало почти обвинением, и острие зонта уперлось Евдокии в грудь. Двумя пальчиками она зонт отвела, а то мало ли, вдруг вдова известного литератора чересчур возбудится беседой… — Но этого мало! Недостаточно!

— Простите… — Евдокия на всякий случай и к двери отступила.

— Вы должны понять, что Аполлон — тонкая творческая натура…

— Кто?

— Аполлон!

— Аполлон… — протянула Евдокия, разом успокоившись. — А что с ним? Шанежков объелся? Или опять рифму найти не может?

— Насмехаетесь… — Зонт выпал из ослабевшей руки, а сама Брунгильда Марковна, разом растеряв прежний запал, рухнула в кресло. — Он… он сущее дитя! Юный! Доверчивый! С душой открытой, в которую каждый способен плюнуть… он гений!

— Допустим. — Евдокия зонт подняла и протянула хозяйке.

— Он совершенно определенно гениален!

— Конечно.

Брунгильда Марковна всхлипнула.

— Но и гению нужна поддержка! Он только и говорит что о вас… а вы… вы здесь, а не с ним… не подумайте, что я вас обвиняю… вы слишком молоды, чтобы осознать, какая на вас возложена ответственность!

— Какая?

Евдокия окончательно перестала понимать, что происходит, и несколько растерялась.

— Огромная! Перед ним! Перед всем культурным обществом! Перед человечеством!

Вот только ответственности перед человечеством Евдокии для полного счастья и не хватало. Брунгильда же Марковна, вдохновленная тем, что ее слушают, продолжила:

— Судьба одарила вас великой миссией, но есть ли у вас силы, чтобы исполнить ее?

— Простите?

— Сумеете ли вы посвятить всю себя ему?

— Кому?

— Аполлону! — Это имя Брунгильда Марковна произнесла басом, несколько неожиданным для ее тщедушной фигуры.

— А… — Евдокия сняла лепесток ромашки, прилипший к подолу ее платья, которое следовало считать безнадежно испорченным. — А… мне обязательно посвящать себя ему? Нет, вы не подумайте… гений и все такое, но как-то на эту жизнь у меня другие планы.

Брунгильда Марковна молчала.

Долго молчала.

И наблюдала за мухой, которая кружила по комнате, нарушая трагическую тишину момента препошлейшим жужжанием.

— Значит, — глухо произнесла вдова великого литератора, — вы… не собираетесь… возложить себя на алтарь… служения…

— Не собираюсь.

Воспоминания об алтаре заставили Евдокию поежиться.

— Я так и знала.

Это прозвучало обвиняюще, и, пожалуй, в день другой Евдокия, быть может, усовестилась бы.

— Вы слишком молоды… неспособны осознать всю важность миссии…

— Неспособна, — покаянно произнесла Евдокия. — Но вы…

— Я? Я… я готова на все… ради гения… чтобы талант воспылал… на радость людям… отдать всю себя…

— А он?

— А он… он мне предложение сделать хотел…

— Но не сделал?

— Говорит, что без мамы нельзя… — Брунгилвда Марковна вздохнула. — И вас все время вспоминает… и я подумала… он к вам сватался, а вы отказали.

— Просто поняла, что неспособна… всю себя — и на алтарь…

— Это очень ответственно с вашей стороны, — одобрила Брунгильда Марковна. — Знаете, я шла сюда… я вас помню… вы показались мне крайне несерьезной особой… а ведь поэта каждый обидеть способен. У Полюшки очень тонкая нежная душа… и я решила, что ваш отказ его глубоко ранил, поэтому он и боится… думала, что если поговорю с вами… а вы с ним…

— Вы хотите выйти замуж?

Брунгильда Марковна смутилась.

И покраснела.

Краснеть она начала с подбородка, что мелко затрясся, выдавая волнение, в которое привел даму вполне себе невинный вопрос. Вдова известного литератора громко вздохнула.

Выронила ридикюль.

И, прижав ладони к бледным щекам, призналась:

— Хочу…

— За Аполлона? — на всякий случай уточнила Евдокия.

— Да… поймите, он такой… милый… очаровательный… беззащитный в этом жестоком мире!

Вот уж на беззащитного Аполлон походил слабо, но Евдокия кивала, четко понимая, что спорить с женщиной если не влюбленной, то всяко вознамерившейся сочетаться узами законного брака чревато.

— И без меня он пропадет! — воскликнула Брунгильда Марковна и пожаловалась: — Он вчера конфеток переел. А я ему говорила, что ему много нельзя! Не послушал… и теперь обсыпало всего.

— Ужас какой…

— А намедни молока выпил порченого. И я ж говорила кухарке, что оно скисло, вылить надобно. Так нет ведь! Глупая баба блины затеяла… а Полюшка молочко и выпил… пить ему захотелось… самолично на кухню отправился…

— Погодите! — Евдокия вытянула руку, обрывая рассказ, ибо заподозрила, что быть ему долгим и на редкость подробным. — Значит, вы хотите выйти за него замуж, а он не хочет делать предложение. И вы думаете, что виновата я, поскольку ему отказала? Так?

Брунгильда Марковна не ответила, но лишь потупилась.

— Знаете… у него ведь мама имеется…

— Да, Полюшка мне рассказывал. Страшная женщина! Она слишком авторитарна! Полагаете, это из-за нее… и что мне тогда делать?