Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этот счет у Евдокии имелась идея.
— Пообещайте, что купите ему собаку.
— Кого? — Брунгильда Марковна опешила.
— Собаку. Щенка. Скажите, что подарите на свадьбу…
— А зачем?
— Ему хочется.
— Собаку… — Кажется, эта мысль была для Брунгильды Марковны внове. — Думаете, он…
— Уверена…
— Собаку… — Вдова подняла и ридикюль, и зонт, сунула их под мышку. — Бедный мой мальчик! Он рос в невыносимых условиях… у него даже собаки не было!
Брунгильда Марковна всхлипнула…
— Отсюда в его стихах скрытая боль… вчера он создал новый шедевр… Только послушайте! В очей коровьих зеркалах…
— Не надо! — взмолилась Евдокия и поспешно добавила: — Я… не чувствую себя способной оценить сие… творение по достоинству. Не доросла еще… наверное…
К счастью, Брунгильда Марковна настаивать не стала.
— У вас все еще впереди, — обнадежила она, прижимая ридикюль к сердцу. — Вот увидите… главное, видеть сердцем… мы готовим к изданию сборник Полюшкиных стихов… «Вымя».
— Что?
— Решили назвать его «Вымя»… символично, правда?
— Очень.
— Здесь и аллюзии на происхождение его, и на сакральную связь со Вселенной, которая подобно корове поит детей своих молоком разума… я приглашу вас на презентацию.
— Спасибо…
— И вам спасибо. За совет… поверьте, я не собираюсь уподобляться Полюшкиной матери… и скрывать от благодарных поклонников вашу роль в становлении его личности… вас запомнят как женщину, которой посвящено целое четверостишие!
Ужас какой.
Евдокия сделала глубокий вздох, приказав себе успокоиться.
— «Духи коровьего бытия». Мы так его назвали… и ваш роковой образ останется в веках.
— А… может, не надо?
Брунгильда Марковна окинула Евдокию мрачным взглядом и отрезала:
— Надо.
На том и порешили…
Ничто так не убеждает в существовании души, как ощущение того, что в нее нагадили.
Из откровений пана Мазепова, живописца, сделанных им после первой творческой выставки, на каковую пан Мазепов возлагал немалые надежды
— Труп, одна штука, — сказал Себастьян, пнув пана Острожского остроносой туфелькой. — Экий ты, братец, неосторожный. Кто ж так со свидетелями-то обращается?
Младший насупился.
Нервничает?
И на труп глядит с опаскою, точно подозревает за мертвяком нехорошее. Оно, конечно, бывает всякое, и встают, и ходят потом, людей обыкновенных лишая законного сна; но чутье подсказывало Себастьяну, что нынешний труп — самого обыкновенного свойства.
— Я его связал, — сквозь зубы процедил Лихо.
Его правда. Связал. Кожаным шнурком, которым обычно волосы подвязывал. И главное, вязал со всем старанием, затянул так, что шнурок этот едва ли не до кости впился.
— И на поле никого не было.
— Хочешь сказать, что он сам? — Себастьян, подобрав юбки, которые в следственном деле мешали изрядно, присел. Наклонившись к самым губам мертвеца, он втянул воздух. — Чуешь?
— Что?
— А ты понюхай.
Нюхать пана Острожского Лихо явно не желал, но подчинился.
— Медом вроде…
— Медом. И еще чем?
— Бес!
— Нюхай, я сказал.
Лихо зарычал.
— Ты ж волкодлак, у тебя чутье должно быть, как у породистой гончей… — Себастьян погладил братца по макушке и в приступе родственной любви, которая, как всегда, проявилась престранно, сказал: — Унюхаешь — правильно, я тебе ошейник куплю. Модный. Именной и с подвесочкой…
— А в челюсть? — мрачно поинтересовался Лихо, наклоняясь к самым губам пана Острожского.
— А в челюсть меня нельзя. У меня еще свидание…
Это Себастьян произнес с печалью, которая, однако, в ожесточившемся сердце младшего брата не нашла понимания. Лихо лишь фыркнул и ехидно поинтересовался:
— На свадьбу позовете?
— Всенепременнейше! И если дальше пойдет так же, то женихом… ты не отвлекайся, нюхай.
— Мед липовый… и деготь… еще воск… нет, воском он усы мазал.
— Молодец. Дальше?
— Соленые огурцы и чеснок… погоди… — Лихо отстранился и головой мотнул. — Чесноком пахнет, но… не изо рта. Он его не ел, а…
Лихо отодвинул ворот белоснежной рубашки и, увидев красную, покрытую язвами шею пана Острожского, тихо сказал:
— Это не я. Я его, конечно, придушил слегка… разозлился…
Себастьян покачал головой: крайне неосмотрительно было, с точки зрения пана Острожского, злить Лихослава. Он и человеком будучи характер имел скверный, а с волкодлака перед полнолунием и вовсе никакого спросу.
— На ожог похоже. — Лихо коснулся волдыря когтем.
— Ожог и есть, только не огненный, а химический, приглядись хорошенько… да расстегни ты ему рубашку, не волнуйся, он возражать не станет.
— Не скажи. — Прежде чем к рубашке лезть, Лихослав снял ботинки, стянул носки и, скатав комом, сунул их в рот покойнику.
Себастьян, за сим действом наблюдавший с немалым интересом, на всякий случай отодвинулся и, ткнув в труп пальчиком, произнес:
— Я, конечно, понимаю, что у тебя есть причины его недолюбливать, но… носки в рот? Это как-то чересчур. Прекращай глумиться над телом свидетеля…
Мертвяку он почти сочувствовал.
— Я не глумлюсь, — ответил Лихослав, для надежности затягивая поверх носков ременную петлю. — Он с Серых земель… и мало ли, как оно… это тут у вас покойники большей частью народ смирный, а там…
Договаривать не стал, разодрал рубашку мертвеца.
Пятно на груди было не красным — черным, вдавленным.
— Вот же… и не побоялся Вотанов крест надеть! — удивился Лихо, пятно трогая. — Хотя, конечно, если большей частью человек… крест его не спас.
— Но след оставил. Если крест был освящен должным образом, а судя по глубине ожога, потерпевший не пожалел денег на полный обряд…
Панночка Белопольска к мертвяку прикасаться брезговала. И всерьез подумывала про обморок, потому как девице приличной видеть этакие ужасы было непристойно… и не пристало… и вообще мутило… а ежели вдруг да вывернет?
— Мед… и еще огурцы… вряд ли он огурцы закусывал медом… или мед огурцами? — Лихо продолжал рассуждать вслух. — Медом на Креплиной пустоши пахнет… хорошо так пахнет, сладко… так и тянет с коня сойти и прогуляться по лужку…