— Другими словами, он просто дурак. Тогда она взглянула на него: в глазах его не было ни жалости, ни сочувствия — одна бешеная ярость.

— К сожалению, в Филадельфии с вами вряд ли кто-нибудь согласился бы. — Она попыталась равнодушно рассмеяться и спокойно продолжила: — Все говорили, что он сбежал как раз вовремя. Еще пара месяцев — и было бы уже поздно, мы бы уже обвенчались и он был бы связан со мной…

Прежде чем она успела ахнуть, Уэйд быстро схватил ее за плечи. Кэтлин осеклась и замолчала.

— Этот человек не только дурак — у него нет характера. Вы все еще любите его?

Вопрос застал ее врасплох. Она смотрела на Уэйда глазами, затуманенными болью. Когда-то она сказала бы «да». Сказала бы сразу же, чувствуя, что сердце у нее разбито. И добавила бы: «Нет, я его ненавижу».

Но теперь…

Она вспомнила лицо Алека. Странно, но воспоминание это не было горестным, только… смутным.

— Я… я не знаю.

— Вы думаете о нем днем и ночью? Видите его лицо в языках огня, слышите его голос, лежа среди ночной темноты в постели? Вы думаете о нем, когда едете верхом, либо седлаете лошадь, либо поднимаясь по лестнице в свою одинокую спальню?

Она внимательно посмотрела на него. Лицо его под загаром было бледно, губы сжаты, в глазах бушевало что-то опасное, зарождающееся где-то в глубине его души.

— Н-нет… конечно, нет… что вы такое говорите?

— Я говорю, Кэтлин, что я так думал о вас все это время. И не только так. Не хватит дня, чтобы все перечислить. Или ночи.

Ошеломленная, она только и могла что смотреть на него, но вспомнила о Луанн и высвободилась.

— Пожалуй, будет лучше, если вы сбережете ваши красивые слова для мисс Портер, — сказал она, отворачиваясь и направляясь к двери. — Не тратьте их на меня попусту… ах!

Уэйд схватил ее сзади, обнял и крепко прижал к себе. Вырваться она не могла. Он заговорил, приблизив губы к ее уху, и волосы ее раздувались от его дыхания:

— Мисс Портер очень хорошенькая. Сердце ее больно кольнуло.

— Да, конечно. А теперь пустите меня!

Он сжал ее еще крепче, голос его стал грубее, и по спине Кэтлин пробежала дрожь.

— Она сладкая, как пирожное. Добрая. С ней легко, приятно быть вместе.

— Да! Ну и идите к ней, и оставайтесь вместе, сколько вам хочется…

— И я поцеловал ее в тот вечер только для того, чтобы забыть о вас. Попытаться забыть о вас. — Уэйд коснулся губами ее уха, и Кэтлин содрогнулась. — Но это не помогло, Кэтлин. Я стал думать о вас еще больше.

Он повернул ее лицом к себе, все еще крепко обнимая, одна его рука обвилась вокруг ее стана. Очень кстати, подумала Кэтлин, борясь с головокружением, потому что иначе она, конечно же, упала бы. Она смотрела ему в глаза, и колени ее предательски подгибались.

— Вы хотите, чтобы я… вам поверила?

— Я намерен доказать это.

— Я… не понимаю, каким образом, — опасливо прошептала она.

— Сейчас поймете, — сказал он, и голос его прозвучал странно хрипло. Глаза его словно пожирали ее, но эти два многозначительных слова подействовали на нее так, будто ее со всей силой ударили в грудь. С отчаянно бьющимся сердцем Кэтлин попыталась вырваться из его мертвой хватки.

— Я иду спать… и требую, чтобы вы сию же минуту отпустили меня!

— Не могу, Кэтлин. — Его дыхание щекотало ее щеку. — Не сейчас. Сначала я кое-что должен вам доказать. —

И он привлек ее к себе еще ближе. Ее охватил панический страх, потому что она поняла — он снова хочет поцеловать ее.

Уэйд увидел этот страх в ее глазах, очень похожий на тот, который замечал у диких лошадей, борющихся за свою жизнь и свободу.

Он возмутился. Этот сукин сын Трент действительно ранил ее — ранил очень глубоко, даже больше, — чем этот слабак, ее жених, подумал Уэйд, и ему еще сильнее захотелось поцеловать ее, чтобы прогнать своими поцелуями этот страх и боль. Но, внимательно глядя ей в глаза, в глубины ее ужаса, он вдруг задумался: а только ли мужчины боится она, любого мужчины, или самой себя?

Уэйд вспомнил слова Ника и обнял Кэтлин еще крепче, но теперь лицо его смягчилось, и улыбка, нежная, как само утро, коснулась губ.

— Кэтлин, позвольте мне поцеловать вас еще раз, всего один раз. И посмотрим, может ли поцелуй лгать.

Вид у нее был ошеломленный и испуганный, но она не сопротивлялась и не сказала «нет». Медленно, осторожно он нагнулся и коснулся ее губами. Губы Кэтлин были словно атласные подушечки и нежно ответили на поцелуй. Его охватило мощное желание, страсть к этой женщине, этому ангелу с острым язычком и измученной душой, к этому одинокому существу, которое он поклялся защищать. Но как же может он защитить ее от самого себя? Поцелуй стал глубже. Его желание разгоралось. Одной рукой он стал гладить ее волосы, его пальцы, пробравшись сквозь шелковые пряди, нежно ласкали ее затылок, а другой рукой он все крепче прижимал ее к себе. Хотя он чувствовал ее упругую грудь и его желание превратилось в мучительное напряжение, бешено рвавшееся наружу, его губы, теребившие ее губы, были все такими же нежными. Он почувствовал, что она дрожит, и страсть с новой силой охватила его. Она прильнула к нему, как будто ища спасения от всех своих бед, и везде, где тела их соприкасались, вспыхивало пламя.

— Кэтлин. — Он выговорил ее имя хриплым голосом и еще раз поцеловал ее — требовательнее, крепче, настойчивее. — Боже мой, Кэтлин!

Она вся дрожала в его объятиях. Как же может быть, чтобы то, что так ужасало ее, оказалось таким приятным? Она понимала, что ей следует бежать от того, что она чувствует, от того, что они делают. Потому что даже если Уэйд Баркли сказал правду, он гораздо опаснее, чем Алек или Доминик Трент, — он трогает ее душу глубже, сильнее, чем это делали они, а значит, и ранить ее сможет больнее.

Когда Уэйд целует ее, она не в состоянии думать, не в состоянии бороться с искушением — она может только желать все больше и больше самого восхитительного из всех наслаждений, которые можно себе представить.

И сейчас он снова целует ее.

Боже, как сладки эти поцелуи! Огонь пробежал по телу Кэтлин, когда требовательные горячие губы Уэйда принялись теребить ее рот. Уговаривая, заставляя, повелевая.

Губы Кэтлин, предав ее, пылко раскрылись навстречу его поцелую и сладостному вторжению его языка. Ее язык сопротивлялся, хотя сама она таяла от наслаждения. Она обвила руками его шею, и они стали одним целым, стоя под светом кухонной лампы, сливаясь в бесконечном огненном поцелуе, уносившем их обоих к гибельной неизвестности.

Уэйд даже не помнил, как, подхватив Кэтлин на руки, вынес ее в холл, поднялся по лестнице и понес по коридору в свою комнату.

Там было почти темно, если не считать блеска серебристого полумесяца, слабо освещающего это мужское жилище с высокой конторкой из дуба, крепким письменным столом, тяжелыми темно-бордовыми портьерами и темно-синим с алым ковром на полу. Едва опустив Кэтлин на дубовую кровать с четырьмя столбиками для балдахина, Уэйд протянул руку к поясу ее пеньюара.