Пока я одевалась, Ирина Сергеевна достала из кармана халата небольшой ежедневник.

— Я сейчас ваши данные запишу. На тот случай, если снова ко мне придете. Фамилию скажите вашу.

Я сказала. Ирина Сергеевна начала записывать и вдруг остановилась.

— Слободина Марина Сергеевна, — повторила она и нахмурилась. — А ведь вы у меня были. В роддоме.

— Вы помните всех своих пациенток? Снизу? — попробовала пошутить я, чувствуя, как противно немеют губы.

— Я помню вашу фамилию, — сухо отрезала Ирина Сергеевна. — Вас — нет. А если помню фамилию, значит, было что-то серьезное. Мне самой интересно. Да и вам невредно будет о себе что-то узнать, так? Завтра я все равно буду в роддоме, там моя пациентка на сохранении лежит. Зайду в архив, полистаю старые журналы.

— Вы же говорите, что я не рожала.

— Категорически я этого не утверждала. Тем более в роддоме, к сожалению, не только рожают. Там еще и абортарий есть. И стационар для беременных.

На следующий день во время вечерней службы Ирина Сергеевна вошла в храм мрачнее тучи. Я разбирала под лестницей тряпки, но она меня не заметила, прошла и встала у солеи. Дождалась конца службы, подошла к священнику и стала что-то ему говорить. По тому быстрому взгляду, который он бросил в мою сторону, я поняла: говорит обо мне. Почему-то захотелось убежать и спрятаться. Сняв фартук, я быстро вышла во двор.

— Подождите! — догоняя, окликнула меня Ирина Сергеевна. — Давайте отойдем. На лавочку.

Мы сели. Сердце прыгало, как лягушка. Ирина Сергеевна молчала. Наконец она заговорила, глядя в сторону, еще более сухо и отрывисто, чем раньше:

— Я не знала, говорить вам или нет. Даже у батюшки спросила. Он сказал: как совесть подскажет. Я так думаю, лучше, чтобы вы знали. Может, еще поймете… что натворили. Как я поняла, вы действительно у меня были в роддоме. На аборт пришли. Теперь я вас хорошо вспомнила. Там все мрачные, даже распоследние потаскухи. А вы — в юбке до лобка, хи-хи да ха-ха. Первый вопрос — как скоро после аборта можно в койку к мужику прыгнуть. В бумажке из консультации срок десять недель. Стала вас смотреть — плод для десяти недель слишком крупный. Отправила на УЗИ, а там двойня. Вот тогда мне жутко стало. Абортов много сделала, никогда особо не переживала, а двойни ни разу не было. Это же чудо такое! Начала вас уговаривать: подумайте, мол. Тем более резус отрицательный, вообще потом может детей не быть больше. А вы: да какая на фиг разница, хоть один, хоть два, хоть десять, лишь бы избавиться поскорее. А не будет — ну и не надо, меньше беспокойства. Короче, не смогла я. К другому врачу отправила. И… вообще больше не смогла. Так что какой-то плюс от встречи с вами все-таки был. Для меня. Хотя детки эти убитые мне до сих пор снятся. И всегда будут сниться.

Она повернулась и, не прощаясь, пошла к воротам.

На этот раз я не плакала. Мне просто показалось, что сейчас умру. Тело словно растворилось и перестало что-то чувствовать, зато голова налилась горячим пульсирующим свинцом. Я сидела на скамейке и не могла пошевелиться. Вспомнились слова Валерия: «Столько ты мне горя принесла, особенно когда нашего…» «Когда нашего ребенка убила», — закончила про себя я. Он, наверно, даже и не знал, что двойня была.

Как все-таки права была баба Глаша, подумала я. Не надо было мне пытаться узнать о прошлом. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Простите, вы — Марина? — спросил мужской голос.

Я подняла голову и увидела стоящего рядом высокого мужчину лет тридцати, который смотрел на меня с привычной смесью тщетно скрываемого ужаса и брезгливой жалости.

* * *

Вернувшийся из Москвы Сабельников энтузиазма Кречетова не поддержал.

— Лучше бы я этого не слышал, — проворчал он. — Потому что глухарь он и есть глухарь. Лежит себе в сейфе сто лет, есть-пить не просит.

— Кроме тех случаев, когда за него на ковер вызывают, — съехидничал Кречетов.

— Это можно и потерпеть, не впервой. Нет подвижек — и нет. Мы же не волшебники. Разве что придумаешь иногда что-то для видимости: ведется, мол, следствие, ведется, отстаньте. А тут надо новую вводную разматывать, из-под себя выпрыгивать и попу рвать до геморроя. А потом все равно окажется, что баба эта ни при чем. Что она вообще о чем-то или о ком-то другом говорила. Ты Билайн прозвонил?

— Прозвонил. Мимо. В искомый период дама сотовой связью не пользовалась.

— Вот и получается, что никаких зацепок нет. Подслушанный разговор да голубой «опель». Все. А если этот твой Ткаченко придумал все? Или плохо расслышал?

— Зачем ему придумывать?

— А так. Он к даме с распростертою душой, а она ему от ворот поворот. Даже дверь не открыла. Обидно, понимаешь. Нет, мы, конечно, дамочку на карандаш возьмем, но особо тут не на что рассчитывать. Хоть логика и присутствует. Чтоб сестричка не открыла рот и не спугнула богатенького жениха — убрать ее, далеко и надолго, желательно навсегда. И свалить все на неведомого кавказского кавалера. Однако…

— Однако зачем уродовать лицо, зачем везти так далеко, чтобы выбросить у самой трассы? — кивнул Кречетов. — Сплошные непонятки.

— Ну, зачем лицо уродовать — как раз не вопрос. Чтобы не опознали. Или не сразу опознали. А может, и не для этого, а просто на самом деле молотили чем под руку попалось. Зачем везти далеко? Во-первых, не забывай, что практически все подъезды к Суздальским озерам мимо жилых домов. К тому же вода подо льдом. Во-вторых, вполне естественное желание увезти труп подальше. Куда глаза гладят, где жилья нет. А потом в какой-то момент нервы сдают, и предполагаемый труп вываливают чуть ли не на шоссе. Ладно, допустим, мотив у нас есть, вернее, оболочка мотива. Надо бы разузнать содержимое. А именно, всю подноготную милой дамочки Инны Полесовой. И потрясем-ка для начала твоего Ткаченко. Пусть еще разок поможет, юный друг милиции.

* * *

Вернувшись в Питер, Андрей сделал то, чего не делал ровно семь лет. А именно, ушел в запой. Мощный такой запой, многодневный, с мыслями о самоубийстве и пьяными слезами на теплой маминой груди. Отец понимать «поганца» отказался наотрез и уехал к брату в Самару. «Разбирайся с этим придурком сама, если такая добрая», — сказал он маме. Мама мученически вздохнула и для начала позвонила Андрею на работу. Так и так, простыл в дороге. Лежит с температурой. Врача не вызывали, сами знаете, прописка временная, полис московский, сплошные проблемы. Сделайте милость, пойдите навстречу. Поскольку с запойной стороны Андрея в газете не знали, то навстречу пошли охотно — по городу бродил запоздалый грипп. Разве что удивились, что мама звонит. «Так плохо?» — участливо спросила секретарша главного Люся. «Температура тридцать девять», — вздохнула Ольга Павловна, поплевывая между тем через плечо и постукивая по спинке стула.

Вообще Андрей пил вполне умеренно, меру знал и от похмелья обычно не страдал. Но уж если слетал с тормозов… Случалось такое крайне редко, за всю жизнь раза три-четыре, но все эти разы мама помнила как совершеннейший кошмар. То она выслушивала его пьяные жалостливые бредни, то отнимала нож или веревку, то подставляла тазик. Конечно, для некоторых несчастных женщин это обычное дело, но отец Андрея, если и напивался, то сразу же тихонечко засыпал, поэтому подобные номера были для нее чем-то совершенно экстремальным.