Тамарин начал подшучивать над Васильевым и Крапивко по поводу их «дам сердца» — мол, пить пили, а теперь — в кусты.

— Это кто в кусты? — спросил Крапивко и полез на печь.

— Бросай нам вниз Марийку, — шутил Васильев, — одну на троих!

Марийка плюхнулась на нас и втиснулась между мной и Васильевым.

— Эй, что вы там делаете? Я сейчас полечу на пол! — И Васильев толкнул меня в бок, добавив шепотом: — Может, уйдем?

Но я не ушел не только потому, что было некуда, но и чтобы шутка не обернулась бедой для девочки. Я подумал, что Васильев не станет последним негодяем и не испортит жизнь и без того обиженной судьбой Марийке — я могу стать сдерживающим фактором. Так оно и произошло. Долго мы шутили, тискались, пока не сморил сон. На печи же свершилось гадкое: утром поднялась с постели тринадцатилетняя женщина. Мы бы этого и не знали, если бы сам Крапивко не заявил:

— Товарищи! При всех клянусь — если останусь живым, то вернусь с войны сюда и женюсь на Лесе. Слышишь, Леся? Я приду, я теперь твой муж!

Мы оторопело смотрели друг на друга и на Крапивко. Рядом стояли крепкий, высокий мужчина за тридцать лет и ребенок, прекрасный, как ангел, и грешный как черт. «Что будет с ней — думал я, — как теперь сложится ее жизнь?»

— Ребята, клянусь!

На улице кто-то крикнул: «По коням!» Крапивко торопливо вытряхнул все, что было у него в вещмешке, на стол. Тогда и я развязал свой мешок, вынул припасенную на крайний случай тушенку, поставил на стол и придавил ладонью. Все заспешили и оставили на столе съестное, а Васильев еще и деньги. Скомканно, словно мы все были виноваты, мы простились и вышли из дому. Подводы уже стояли на улице. Забегая наперед, скажу, что Крапивко остался жив, но сдержал ли свою клятву — не знаю.

Наступила весна 1944 года. С соломенных крыш свисали хрустальные гирлянды сосулек, снег стал оседать, на дорогах появились лужи и звонко захрустел ледок после ночных морозов. В роте по-прежнему оставалось около 40 штрафников, и мы двигались не в боевых порядках передовых частей, а в ближнем тылу.

Помню, мы вошли в село, из которого только что были выбиты немцы. Они обстреливали село со склона пологой горы. Мы разместились так, что постройки прикрывали нас от этого обстрела. На косогоре были видны трупы немцев и наших бойцов.

Пять штрафников, сговорившись, решили без ведома командиров ночью сделать вылазку на этот косогор и поживиться трофеями. Особенно их привлекали часы и спиртное. У нас в то время часы были большой редкостью, у сержантов и рядовых они были только у тех, кто добыл их в бою. После ужина, когда стемнело, эти пятеро поползли на ничейную полосу, да там и пропали.

Через несколько дней наша рота вместе с другими частями пошла в наступление. Когда штрафники прошли поле, на котором лежали убитые немцы, вышли к полевому колхозному стану, атаковали и выбили оттуда немецкий заслон, в бригадном домике на соломе они нашли пятерых пропавших бойцов. Одежда с них была сорвана, тела сплошь покрывали багрово-синие кровоподтеки. На спине у двоих были вырезаны звезды, у других выколоты глаза, вырваны языки. Вот вам и часики…

Внезапно раздался слабый стон, и у одного из пяти замученных шевельнулись пальцы. К нему бросились Иван Живайкин и санинструктор. Тело не было закоченелым, как у других, прощупывался пульс. Боец лежал на животе, на спине его ножом была вырезана звезда, заплывшая запекшейся кровью. Живайкин сделал укол кофеина для поддержания работы сердца и попробовал открыть рот бойца, чтобы влить какое-то лекарство, но резко отдернул руку — во рту не было языка. Хорошо, что немцы, вырезая звезду, положили его на живот, иначе он захлебнулся бы своей собственной кровью.

Бойца отвезли в медсанбат, и он остался жив. После на имя Сорокина мы получили от него письмо, в котором он сообщил все подробности происшедшего. Когда при свете ракеты наши бойцы увидели группу убитых немцев и поползли к ней, приблизившись вплотную, «мертвецы» вскочили и навалились на них. От неожиданности наши солдаты оторопели, и это позволило немцам захватить инициативу. Их было больше, они ожидали наших любителей трофеев, заранее зная, что делать, — видимо, это была немецкая разведка.

Пленных со связанными руками, подталкивая прикладами, пригнали в полевой стан, стали по одному отводить на допрос. Допрашивали поспешно, зло, жестоко избивая, особенно после того, как при обыске нашли немецкие часы. Потом собрали всех вместе и стали у четверых вырезать звезды, выкалывать глаза и отрезать языки, стараясь страхом вырвать у пятого нужные сведения. Боец не выдержал и назвал свою часть, но когда он сказал, что численность роты 30 человек, ему не поверили и подвергли тем же нечеловеческим пыткам, что и остальных. Больше никто ничего не сказал, да и что они могли сказать, даже если бы и захотели, кроме элементарных сведений о своей штрафной роте?..

Я всегда панически боялся снимать с убитых какие-либо вещи или брать деньги, это была даже не боязнь, а почти религиозное убеждение. Я считал, что, присвоив вещь убитого, я сам в скором времени неотвратимо буду убит. Да и как можно грабить мертвых? Это безнравственно, это просто низко! Наши предки, наоборот, отдавали умершим при похоронах нужные вещи, еду, лошадей и даже жен…

Наступили теплые солнечные дни. Иногда шум бурлящих потоков талой воды было слышно даже через грозный гул боя. Сначала запарили на пригорках проталины, которые быстро срастались в черные поля, испещренные белыми полосами снега в оврагах и канавах. Оттепели сменялись холодными ветрами, снежными бурями, и опять теплело. Дороги развезло, передвижение транспорта стало затруднительным.

Кучинский отправил меня с отчетом в штаб армии. По пути я сначала цеплялся за буксующие «студебеккеры» и полуторки, но с какого-то момента пришлось идти пешком под холодным моросящим дождем с сильным встречным ветром по разбитой дороге. Я быстро промок до нитки, струи холодной воды с шапки затекали за воротник.

На развилке дороги у одинокой хаты с высаженными окнами я присел отдохнуть и перекусить. В хате гулял холодный ветер, но она защищала меня от дождя и снега. Однако отдыхая без движения, я быстро начал коченеть и был вынужден снова отправиться в путь. Через несколько часов в затуманенной дали я увидел сельские дома.

В первом доме на окраине села размещался пункт сбора донесений 4-й гвардейской армии 2-го Украинского фронта. Я сдал под расписку запечатанный пакет, и дежурный офицер, посмотрев на меня, сказал, что в доме напротив есть комната отдыха, что там можно обсушиться и отдохнуть.

В указанном доме у плиты возилась женщина лет 40–45, на плите стояли вместительный бак с горячей водой, чайник и чугунок.

На мой вопрос, можно ли обогреться и обсушиться, она поздоровалась и певуче ответила:

— Проходьтэ, будь ласка! Я к же неможна? Можна, можна. Дывись, якый вы мокрый и в грязюци! Просувайтесь до пичкы, знимайте з сэбэ вси рэчи. Чобоття вымыйтэ ось в тому корыти.

Я снял вещмешок и шинель, повесил их на прибитую у входа доску с гвоздями, затем снял сапоги, подошел к корыту у двери и начал полоскать портянки.