На исходе второго дня этого ответственного расследования — кульминация.

Представьте себе: маленький городок, мягкое освещение предвечернего часа. И странную процессию, двинувшуюся к окраинной черте города. На окраине, в реденьком леске в комендантский час, когда можно было не опасаться соглядатаев из здешних горожан, были преданы земле перевезенные из Буха ящики с останками и скрытно выставлен круглосуточный пост. Майор Быстров шел впереди, указывая путь. За ним — генерал — Верховная инспекция, так сказать. Это его глазами, доверенного лица, решил Верховный Главнокомандующий удостовериться во всем досконально. Дальше — несколько человек военных. Затем — дантисты Гитлера: Кете Хойзерман и зубной техник Фриц Эхтман, эсэсовец из личной охраны фюрера — Гарри Менгерсхаузен и другие.

Почти не переговариваясь, мы медленно идем, испытывая гнет предстоящего, от сближения с таинственным, чем всегда обозначена смерть.

Наконец входим в лесок. Ящики уже извлечены из земли.

Составляется снова акт. Все мы, присутствующие, немцы и советские военные, кроме генерала, подписываем его. Акт, составленный в присутствии его посланца, предназначен для Сталина.

Материал расследования и неопровержимое доказательство смерти Гитлера — челюсти — вскоре были отправлены в Москву.

Последнее смертельное сражение. Осада. Потоки освобожденных невольников, устремляющихся прочь из огненного котла. Пожары, руины, беженцы, бедствие… Крах невиданной авантюры. Гибель тирана. Умерщвленные дети…

Какое откровение грядет за этими потрясающими взор и душу картинами? За монументальным событием, дробящимся на детали, сцены? Что значит оно для тайных судеб человечества?

Может быть, есть какой-то пронзительный смысл во всех тех знамениях, какими история сопроводила гибель тирана.

Не тогда, в торопливой перегруженности дней, а с расстояния лет, сейчас, всматриваюсь в ее знаки и меты.

История распорядилась, чтобы последнее — роковое для него — сражение, начало которого оповестили два первых разорвавшихся в Берлине советских снаряда, пришлось на день рождения Гитлера, 20 апреля. Чтобы стрелки часов на циферблате в момент его самоубийства расположились, хотя и в другое время суток, но точно так же, как на рассвете того рокового утра, когда он в 3.30 начал войну против Советского Союза. Чтобы, выполняя последнюю волю диктатора, пожелавшего скрыть следы своей смерти, телохранители сжигали его, подобно тому, как его приказом в разрытых рвах лагерей смерти, при приближении Красной Армии, сжигали миллионы жертв, стремясь скрыть следы преступлений. Распорядилась, чтобы он не исчез бесследно, не превратился в пепел — в миф, как пожелал, а был наскоро схоронен разбегавшимися телохранителями в яме от снаряда. Чтобы в той яме он очутился рядом с собакой, отравленной им накануне и сброшенной сюда.

Распорядилась история, чтобы яд, жуткий костер погребения — все это было именно 30 апреля, когда, по преданию, ведьмы на помелах устремляются на свой ежегодный праздник в Гарц, на Броккен, чтобы наступающей ночью — Вальпургиевой — справить свой шабаш вокруг повелителя — «князя тьмы».

Распорядилась, чтобы он был обнаружен и извлечен из той ямы и, по угодным истории стечениям обстоятельств, доставлен на судебно-медицинскую экспертизу в помещение клиники Буха, как раз туда, где его, Гитлера, приказом производилась невиданная, растаптывающая человека экспертиза «расовой пригодности», нередко со злодейскими последствиями. И чтобы руководил анатомированием Гитлера не кто иной, как доктор Фауст.

А дальше? На путях установления истины о смерти тирана. Эта загадочная цепь удач…

В самом деле, истории было угодно, в обуздание дьявольщины, темных слухов и легенд, чтобы истина о смерти Гитлера не осталась сокрытой.

И вот на пути с окраины к центру города, в какой-то больнице, неизвестный врач назвал нам имя врача, лечившего фюрера, — фон Айкен. И в развалинах поверженного, ошалевшего города мы застаем этого профессора на рабочем месте во главе лазарета, расположенного в подвальном убежище. Профессор спешно шлет гонца в соседнюю зубоврачебную клинику. Так возникает приятный молодой человек, округло-волнистый студент, закончивший курс стоматологии в столице третьей империи и пока что, в связи с событиями на его родине, вроде бы интернированный, хотя и без отрыва от стажировки. Когда, готовый указать нам, где находится приватный кабинет личного дантиста Гитлера, молодой болгарин садится в машину и машина трогает, ни он, ни мы не знаем, что наш совместный путь по бездорожью рухнувшего Берлина, описанный им через двадцать лет в интервью, сотрясет сенсацией чуть ли не все газеты мира. А в эфире, тесня друг друга, сливаясь в лихорадочный гул, радиостанции будут выкрикивать: «Обладатель тайны века! Михаил Арнаудов! Стоматолог из Киля!»

Может, пресная доскональность моего описания в меньшей степени доносит действительный — фантастический — смысл и характер этого поиска среди неостывших руин, нежели сбивчивое прифантазированное видение, возникшее перед внутренним взором нашего проводника через двадцать лет.

Но вот — разрушенный Курфюрстендам, где среди повсеместного побоища и развала, все для той же высокой цели — установления Истины — сохранный отсек дома. И в этот отсек вставлена маленькая фигурка человека, по имени Брук, с предназначенностью посредничать в осуществлении нашей миссии. А от него уже рукой подать до Кете Хойзерман.

Как уже сказано, она не поддалась настояниям своего шефа профессора Блашке и не села с ним в самолет, который должен был доставить их в Берхтесгаден. И тем самым не исчезла, приземлившись где-либо в горах или превратившись в прах от меткого попадания союзников по самолету. И значит — не было бы тогда ее уникального свидетельства. Нет, Хойзерман, повторю, осталась, имея точку притяжения под Берлином, где зарыла свое имущество. «Защищайте вашу жизнь и ваше добро от бомб» — призывы были расклеены по городу. Спасаясь сама от гибели, она могла бы, и это логично, оказаться также под Берлином, в той неведомой точке, где ее закопанные платья, и раствориться в море переместившихся немцев. Но не по законам логики происходило тогда все, и вот она оказалась в своей квартире, все еще жилой посреди чудовищной разрухи. Студент сходил за ней. Она вошла в кабинет Блашке и стала навсегда главным свидетелем опознания.

Немецкий город Стендаль для меня последний пункт четырехлетней войны, и потому, наверное, он особенно запомнился.

Мы вошли сюда в июле, когда на карте Германии уже была проведена демаркационная линия, и Стендаль, расположенный на западе от Берлина, отошел к нам. Еще утром тут были американцы, а в полдень вступили мы.

Город уцелел, и жизнь в нем пульсировала. Мы поселились на тихой улице с коттеджами, увитыми виноградом. С утра в садах, прилегающих к коттеджам, копошились хозяйки средних лет. Старомодный пучок и удлиненный подол юбок придавали им сходство со сверстницами на востоке отсюда.