— Нет. Первым делом я хочу избавиться от нее…

— Превосходно. Теперь она может идти, я сосредоточусь на фото. Эффект проявится немедленно. Объект почувствует неодолимую тоску и недомогание, утратит ко всему интерес, жизнь ей станет не мила.

— Вы уверены? Правда уверены?

— Она может проверить, если у нее есть возможность… Керубина не знает поражений.

Она повернулась к гипсовой статуэтке Пресвятой Девы и молитвенно сложила руки.

— Женатый человек не должен бросать свою жену. Брак есть великое таинство. Она увидит, — добавила ведьма, оборачиваясь к Анриетте, — и сможет мне сообщить… У нее есть способ проверить силу судьбы?

Анриетта сразу вспомнила няню, которая гуляла с ребенком в парке и которую она уже несколько месяцев подмазывала, вызнавая новости о проклятой парочке.

— Да. Я могу оценить действенность вашей…

Она хотела сказать «работы», но не смогла. На нее давила душная атмосфера этого дома, ей казалось, будто вещи надвигаются со всех сторон, окружают ее.

— Это будет стоить шестьсот евро. Наличными. Я принимаю чеки на небольшие суммы, но крупные хочу получать наличными. Она поняла?

Анриетта поперхнулась. Она рассчитывала, что ведьма возьмет две, от силы три сотни евро.

— У меня с собой только триста…

— Нет проблем, она отдаст их мне, а остальное принесет вместе с фотографией мужа. Но вернуться ей надо быстро… — добавила она с оттенком угрозы в голосе. — Потому что если я начну работать…

Ее дыхание сделалось еще более свистящим. Положив руку на грудь, она испустила глубокий вздох, который перешел в завывание. Анриетта задрожала: пожалуй, она совершила большую ошибку, обратившись к этой женщине. Но образ Марселя и Жозианы, воркующих, как голубки, в огромной квартире, развеял все сомнения.

Она вынула банкноты, спрятанные в бюстгальтере, и положила на стол.

В тот день она вышла на улицу в полной прострации. Без гроша в кармане. С трудом прорвалась в забитое метро и вернулась домой мрачная и озабоченная. Придется почаще устанавливать себе лимит в ноль евро, чтобы заплатить остаток суммы Керубине.

Спустя три недели она отправилась в парк Монсо на поиски нянечки — и сразу увидела ее на скамейке. Она читала журнал, а малец в коляске был погружен в созерцание липкого фантика от конфеты.

— Здравствуйте, — сказала она, садясь рядом.

— Здрасьте, — ответила девушка, поднимая глаза от журнала.

— Надеюсь, вы хорошо провели праздники?

— Да так себе…

— Желаю всего наилучшего в новом году, — добавила Анриетта и подумала, что девица не слишком-то охотно поддерживает разговор.

— Спасибо. И вам того же.

— Что это он там делает? — спросила Анриетта, указав носком туфли на ребенка.

— Это обертка от «Карамбара», — объяснила девушка, склоняясь над малышом, чтобы вытереть ему перепачканные щеки. — Он обожает грызть «Карамбар», у него зубки режутся…

— Сейчас проглотит! — воскликнула Анриетта. — Вместе с оберткой!

— Он пытается прочесть прикол на фантике.

— Он что, читать умеет?

— Ну да! Это просто чудо-ребенок какой-то. Прямо не верится. Не знаю, о чем они думали, когда его делали, но уж точно не о какой-нибудь ерунде.

И няня принялась расписывать, как ребенок развивается не по дням, а по часам, какой у него бывает довольный или сердитый вид, какие у него чудесные зубы, крепкие ножки и регулярный стул.

— Только что не говорит! Но за этим дело не станет, уж поверьте!

Анриетта, изображая живой интерес, выслушала еще несколько удивительных историй о чудо-младенце и решила наконец заткнуть ее.

Сколько можно умиляться ублюдку Марселя, пускающему слюни над фантиком.

— А как поживает его мама? Что-то я давно ее в парке не видела…

— Ох, и не спрашивайте! У нее депрессия.

— И в чем это выражается?

— Жуткая тоска.

— Как это? Ей выпало такое счастье, а она тоскует?

— То-то и оно, не поймешь, — кивнула девушка. — Она целыми днями лежит в постели. Все время плачет. Однажды утром спустила ноги с кровати и вдруг говорит: кажется, у меня грипп, слабость ужасная, перед глазами все плывет. И легла обратно… Так с тех пор ей и неможется. Бедный мсье не знает, что и делать! Скоро дырку в черепе протрет, все чешет голову, как бы ей помочь. И малыш больше не щебечет. Уткнулся в свои бумажки, хватает что ни попадя, вот-вот сам начнет читать! А куда деваться, никто его теперь не развлекает, вот и читает со скуки!

Анриетта слушала, затаив дыхание. Она готова была расцеловать весь мир. Чары действуют! Как с ожогом! Значит, Жозиана скоро исчезнет.

— Боже мой! Какой кошмар! — воскликнула она звенящим от счастья голосом, тщетно пытаясь придать ему нотки сочувствия. — Бедный мсье!

Девушка кивнула и добавила:

— Он уж извелся весь. Она весь день лежит, никого не хочет видеть, даже шторы не дает открыть: у нее глаза болят от света. До Рождества было еще туда-сюда. На Рождество она даже встала, принимала гостей, но потом стало еще хуже!

Анриетта читала в словах девицы победные сводки с фронтов.

— Мне приходится заниматься всем сразу! Хозяйство, готовка, стирка, ребенок! Ни минуточки свободной! Разве что когда погулять выхожу… Хоть вздохнуть могу, книжку почитать.

— Иногда, знаете, такое бывает после родов. Называется послеродовая депрессия. Ну, по крайней мере, в мое время так называлось.

— Она не хочет идти к доктору. Вообще ничего не хочет! Говорит, у нее в голове летают черные бабочки. Ей-богу, так и говорит! Черные бабочки!

— Боже мой! — вздохнула Анриетта. — Уму непостижимо!

— Да уж поверьте! Я так долго не протяну. И невозможно ее урезонить! Говорит, само кончится! А я вам скажу, чем это кончится: все разбегутся!

— О! Но уж, конечно, не он! Он так любит свою Жозиану! — возразила Анриетта с еле скрытым злорадством.

— Много вы знаете мужчин, способных выдержать болезнь жены? Пару недель потерпят, не больше. А тут уже несколько недель такое! Ломаного гроша не дам за этот брак. Ребенка только жалко. В таких случаях они больше всех страдают…

Взгляд ее остановился на малыше, который пристально смотрел на них, словно стараясь понять, о чем это говорят у него над головой.

— Бедный цыпленочек, — засюсюкала Анриетта. — Такой миленький! Какие у него рыжие кудряшки и беззубый ротик!

Она наклонилась к малышу и хотела погладить его по голове. Тот пронзительно завопил, весь напрягся и отпрянул в глубь коляски, уклоняясь от ее руки. Хуже того: сложив большие и указательные пальчики в подобие ромба, он с угрожающим криком выставил их перед собой, не подпуская Анриетту.