Позже, в редкие моменты, когда я была уже в состоянии говорить о переломе, положившем конец той жизни, какой мы жили до тех пор, я поняла постепенно: куда более сильную боль, куда более глубокую тоску по родной земле должны были испытывать матушка и отец; по сравнению с этим то, что разыгрывалось в моей душе, в душе Номи, едва ли можно было считать чем-то серьезным.

Крупный, скромно одетый человек подходит к стойке, откашливается, барышня, говорит он тихим голосом (чувствуется, как он стесняется), барышня, можно у вас кое-что спросить? Проходит минута, пока до меня доходит, что он обращается ко мне; но, вместо того чтобы поднять на него глаза, я упираюсь взглядом в воротничок его рубашки в треугольном вырезе бордового пуловера; должно быть, учитель музыки, скромный, застенчивый учитель музыки, думаю я, да, пожалуйста, что желаете? – и я смотрю-таки прямо ему в лицо; мужчина еще раз откашливается, быстро оглядывается, словно хочет проверить, что делается у него за спиной, и, наклонившись, перегибается через стойку ко мне, подзывает поближе и что-то говорит, но так тихо, что мне приходится переспросить, чего он хочет, а он улыбается и говорит: барышня, загляните-ка в ваш туалет, и улыбка у него такая своеобразная и завораживающая, что я с удовольствием, хотя мне это совсем несвойственно, побеседовала бы с этим застенчивым учителем музыки, да это и не наш вовсе туалет, у персонала туалет свой, внизу, в подвале, говорю я, тоже стараясь быть обворожительной, таким голосом, будто поверяю ему некую тайну. Барышня, говорит мужчина, э-э-э, как бы это сказать… его комическая застенчивость заставляет меня отвлечься от собственного скверного настроения, да так прямо и говорите, перебиваю я его, о, я так не умею, отвечает он, и я не могу удержаться от смеха, простите, не сердитесь, что я смеюсь, но вы… ваше поведение… мужчина кивает, лицо у него становится свекольно-красным, он возвращается на свое место, рядом со входом, а до меня лишь теперь доходит, что туалет – не самая лучшая тема для флирта.

Чего он хотел? – спрашивает Номи; кажется, в уборной что-то не так, отвечаю я, если хочешь, я посмотрю, говорит она, нет-нет, я сама, побудешь пару минут одна или позвать матушку? Не надо, я справлюсь, отвечает Номи, я снимаю передник, кладу его на стул, иду в кухню (и в первый момент, войдя, все еще словно вижу перед собой Драгану: она стоит перед мойкой, над грудой листьев салата, и плачет, тихо, едва слышно, спина ее выражает боль, мучительную тревогу за жизнь сына, за жизнь семьи, не могу я здесь оставаться и ждать, пока там сына моего застрелят, сказала Драгана, надежда пока есть, ведь если сына не убьют, а всего лишь ранят, тогда его, может быть, удастся вывезти из Сараева, раненым помогают в первую очередь, я молчу, разве такое можно назвать надеждой; Драгана уже целую неделю не является на работу, она теперь далеко), хочешь, расскажу одну историю? – спрашивает Марлис, пока я повязываю грязный кухонный фартук, не сейчас, потом, говорю я, обещаешь? – да! я беру из хозяйственного шкафа швабру, ведро, тряпку, желтые резиновые перчатки и жду момента, чтобы незаметно проскользнуть со всем этим добром в мужской туалет (вовсе не обязательно всем видеть, как ты моешь уборную); толкнув плечом тяжелую дверь, я прежде всего вижу свое лицо в зеркале, останавливаюсь, слышу, как закрывается за мной дверь, вижу ручку швабры рядом со своей головой, я, с заколотыми вверх волосами, смотрю себе в глаза, и мне в голову приходит одно слово, «дубина», должно быть, по ассоциации с деревянной ручкой, и в зеркале я вижу не только себя, но и то, что меня поджидает.

Измазанное дерьмом сиденье унитаза, мужские трусы, брошенные рядом на пол, стена в полосах и пятнах, уже не белая, а цвета дерьма (все это умещается в раме зеркала) – я смотрю, жду, что сейчас что-то произойдет, пульс мой учащается, сейчас я услышу его в висках, у меня начнет саднить где-то между лопатками, колющая боль сделает дыхание мучительно трудным, я жду, и перед внутренним взором моим возникает безумный танец злобного гнома Румпельштильцхена, – вот так, если неосторожно раскусить пирожок, из него может вытечь варенье, очень просто. Я наклоняюсь за ведром, ставлю его в раковину, открываю кран и, пока вода льется в ведро, натягиваю перчатки, мои руки теперь не сильно ощущают напор струи, а когда ведро наполняется до половины, пальцы, обтянутые желтой резиной, поворачивают кран не в ту сторону, так что струя теперь бьет в ведро с удвоенной силой, брызжет мне в лицо, в глаза; проходит еще одно долгое мгновение, и я закрываю кран, смотрю в зеркало, вижу, как капли текут у меня по лицу, и думаю: мы – одно тело, одна душа, я и эта барышня в зеркале; я беру ведро, швабру, подхожу к окну, открываю его, не потому, что мне дурно от вони: нет, свежий воздух, деревья за окном, я надеюсь, помогут мне, во мне изменится что-то, появится какое-то чувство; я ставлю ведро, поворачиваю вверх задвижку на оконной раме, мои пальцы потеют в желтой резине, и – утро, с небольшим туманцем, солнце скоро прожжет его пелену, мой взгляд падает на мирный фруктовый сад, огороженный надежным забором, я вижу матушку, она нагибается за ведром и тряпкой, берет из хозяйственного шкафа швабру, натягивает перчатки, словно в жизни нет ничего более будничного и естественного, от этого никуда не денешься, говорит матушка, в большинстве случаев никто ведь не гадит на пол специально, бывает, конечно, что кто-то не успевает удержать мочу; да, наверняка так и есть, думаю я, закрываю окно, поворачиваюсь и делаю несколько шагов к унитазу, стараясь спокойно оценить ситуацию, – и поскольку не чувствую ничего, то включаю голову, пускай она проанализирует то, что видят глаза: да, можно представить, что с человеком случилась оплошность, не успел, не смог сесть на унитаз, и дерьмо попало на сиденье, а поскольку часть осталась в трусах, их пришлось сн ять, а обосранные трусы с собой у нести непросто (наверно, в мужских туалетах тоже должен быть запас гигиенических пакетов). Но измазанную-то стену – пусть это не самое ужасное – как объяснить? Я вглядываюсь: коричневые пятна; может, это буквы? – нет, на буквы никак не похоже (надо бы поблагодарить застенчивого учителя музыки, мне бы следовало сказать ему: теперь я вполне понимаю ваше смущение); мне не приходит в голову ничего, что позволило бы посчитать изгаженную стену чьей-то оплошностью, а так как я не в состоянии найти никакого оправдания тому, что вижу, то я стягиваю перчатки и бросаю их на пол; да, тут не может быть двух мнений: кто-то измазал стену специально, а потому между мной и дерьмом пусть не будет ничего, никакой резины и синтетики; голыми руками я беру тряпку и, намочив ее в воде, мою стену, почти уже засохшее дерьмо от воды вновь начинает смердеть; запах фекалий никогда так уж сильно не раздражал мое обоняние, дерьмо выглядит почти как коричневая грязь, а наша деревня – это, собственно, маленький город, примерно десять тысяч жителей, золотая роза в гербе, виллы на берегу озера, которые, кажется, вот-вот опрокинутся в воду, тут и там приемные врачей-специалистов, тут и там адвокатские конторы, заповедная территория, где полным-полно раков, есть, разумеется, и кооперативные дома, уж и не помню, когда они строились, и лавки со всякой необходимой мелочью, бассейн, стадион, каток с искусственным льдом – для возведения крыши над ним нужен кредит, но разрешение на получение кредита уже имеется, – стрельбище, руины замка, ледниковый валун, который зовут Александров камень, – маленький городок, который от сотен ему подобных отличается только тем, что он богаче и наделен более серьезными налоговыми льготами, чем прочие; нас тут никогда не обижали ни действием, ни словом, ну да, Schissusländer, сраные иностранцы, иносранцы! – ты всегда можешь услышать такое оскорбление, – и я заставляю себя представить сцену во всех подробностях: в «Мондиале» никто еще не обзывал нас «иносранцами», посетители наши одеты, как правило, аккуратно, у них хорошая вычищенная обувь, ну и все, что к этому полагается, украшения, сумка, собака, все подобрано в тон; я еще никогда серьезно не задумывалась, есть ли в этой опрятности, в том, как они, выпрямив спину, сдержанными голосами заказывают кофе (а по субботам, бывает, и два раза), есть ли во всем этом что-то угрожающее, однако сейчас, когда я не чувствую ничего, а лишь размышляю, убирая туалет, мне вдруг становится ясно, что аккуратность, сдержанность, вежливость – это маска, причем маска непроницаемая: она обладает тем уникальным свойством, что осудить человека за это нельзя (если бы я возмутилась и закричала в сердцах, дескать, кого-кого, а уж меня-то ваше любезное обхождение не обманет! – меня бы тут же хладнокровно поставили на место: барышня, я вас не понимаю… какая муха вас укусила?), ясно, что не какой-то там свихнувшийся, безмозглый, безбашенный идиот взял собственное говно и размазал его по стене туалета, а это сделал человек культурный (когда я пишу «говно», я не могу представить, чтобы здешние благонравные обыватели употребляли это слово, хотя, может быть, такое и случается, может быть, они на ухо шепчут друг другу, ишь, мол, сраные юго, и это вполне логично, ведь в культурной жизни нормального обывателя моча и кал тоже имеют место, поэтому тот факт, что говно размазано по стене, доказывает лишь, что мы, то есть они, сраные). Кто потерял сраные подштанники? – местная газета «Дорфпост», надо думать, не напечатает это мое объявление, шесть лет назад в «Дорфпосте» была помещена фотография нашей семьи, и община могла демократически высказываться за или против нас, чистые руки, которые пользуются своим правом слова, и я тоже поднимаю руку, смотрю в лица членов этой общины и спрашиваю: кто измазал говном наш сортир? И во внезапно наступившей тишине слышится плеск родниковой струи, текущей из трубы на главной площади…