Дождь начинается, можно сказать, среди ясного неба, и некоторые жители, уже отправившиеся к общинному дому, возвращаются домой, чтобы взять зонтик или надеть дождевик, значит, будет немало опоздавших; входя, люди ставят зонтики в специальную подставку, возле нее появляются лужицы, они растут, превращаясь в лужу грязной воды. Я смотрю, как мужчины и женщины вешают свои куртки, плащи на серебристо поблескивающие вешалки, какие бывают в официальных учреждениях, вытирают ладонями мокрые лица, воздух в зале тяжелый и влажный, слышатся вздохи: ох уж этот дождь! Кто-то из мужчин, сняв куртку, натягивает на объемистый живот пуловер, жена быстро поправляет мужу воротничок рубашки, разглаживает пальцами уголки воротничка, которые обычно прячутся под пуловером. Люди здороваются друг с другом, обмениваются привычными фразами, настроение постепенно улучшается, пустых стульев остается все меньше.

Чуть позже назначенного времени вахтер общинного дома задергивает длинные, свисающие почти до пола синтетические портьеры, и голоса в зале становятся глуше: задергивание портьер – верный признак того, что сейчас на сцене появится председатель общинного совета; я слышу, как голоса затихают, еще и потому, что портьеры удивительно хорошо поглощают звук.

Дорогие сограждане, сердечно приветствую вас от имени нашей общины! Председатель, мужчина шести десяти с лишним лет с приятной внешностью (он пожимал мне руку, поздравляя с получением гражданства), одетый в простой костюм, вкратце сообщает, о чем пойдет речь, вахтер гасит свет, включает проектор, сейчас мы покажем несколько кадров, говорит председатель общинного совета, чтобы вы могли получить представление о семье Кочиш, это для тех, кто их еще не знает, а те, кто с ними уже знаком, пусть освежат свои впечатления, здесь присутствуют две их дочери, Ильдико Кочиш, которой через несколько месяцев исполнится восемнадцать лет, и ее сестра, Номи, она на два года младше; девушки никогда не были замечены ни в чем предосудительном, говорит председатель, они безупречно говорят по-немецки, старшая добилась выдающихся успехов в учебе, в этом месте председатель общинного совета покашливает, видимо, тут у него есть некоторая неуверенность, по отношению к родителям, Розе и Миклошу Кочиш, тоже никаких нареканий нет, кроме нескольких мелких нарушений правил дорожного движения; община – вся внимание, ритмично пощелкивает проектор, семья на пляже (мы с Номи, беззубые, с мороженым в руках), а здесь мы видим их в их прачечной (в вечерний час, как раз когда идет голосование относительно нашей судьбы, мы сидим вокруг кастрюли с кипящим маслом, с нами Ирен и Шандор, Аранка и Аттила, они не верят, что мы никогда не пробовали фондю «Бургиньон», и объясняют, что мясо нужно сначала подержать в масле, а потом обмакивать в разные соусы, неплохо, соглашаемся все мы, даже вкусно, отец всех смешит, потому что ему, видите ли, скучно сидеть часами перед кастрюлей и без конца есть и есть), теперь переходим к голосованию, говорит председатель, в зале снова включают свет, а проектор, наоборот, выключают, и молодая женщина в костюме Гельвеции встает рядом с трибуной председателя, чтобы помогать ему в подсчете голосов. Кто за то, чтобы семья Кочиш получила гражданство, поднимите руку! Взлетает лес рук. Спасибо, теперь пусть поднимут руку те, кто против того, чтобы семья Кочиш получила гражданство! Поднимаются одна-две руки, по залу прокатывается медленный гул; фрау Кёхли, которая по своей давней привычке не поставила зонтик в подставку, а отряхнула его в туалете и, садясь, сунула под стул, нагибается, берет зонтик, взмахивает им и при этом неожиданно грубо ругается. Герр Рампацци, который служит в общинном доме кастеляном (он помогал нам иногда в прачечной разносить чистое белье клиентам, а кроме того, его сын учился в одном классе с Номи) рассказывал: он уже радовался, что рабочий день кончается, но тут фрау Кёхли, которую он, если честно, всегда считал немного чудаковатой, взвилась, как ракета, и принялась кричать, дескать, те, кто сейчас проголосовал против Кочишей, знают ли они, что это за люди, и зонтиком махала, и чего-то требовала, а чего именно, этого кастелян уже точно не помнит, но факт тот, что у фрау Кёхли даже лицо стало багровым, а потом она стала разоряться насчет поправки Шварценбаха, это герр Рампацци помнит точно, потому что в свое время он сильно переживал по этому поводу, с тех пор ничего не изменилось, ни на грамм, кричала фрау Кёхли прямо в изумленные физиономии граждан, герр Рампацци даже подумал, что иностранцам, то есть нам, вряд ли будет польза от скандала, устроенного чокнутой бабой, у которой к тому же есть сестра таких размеров, что ее лучше обходить стороной. Потом фрау Кёхли и фрау Фройлер, заставив подняться целый ряд, покинули зал, не закрыв за собой дверь, так что весь зал слышал, как фрау Кёхли кричит: и мы, мы принадлежим к этой паршивой общине! – и в наступившей внезапно тишине какое-то время еще слышны были шаги удалявшихся сестер.

Когда я представляю себе эту сцену и двух сестер, мне хочется исчезнуть с лица земли, раз и навсегда.

* * *

Бывают дни, которые просто притягивают всякие черные мысли; я совсем забыла, что есть и другие люди, не только те, что испоганили нашу уборную, я хочу забыть об этом, потому что ненавижу в прямом смысле слова того, кто вчера так явно продемонстрировал свою ненависть к нам, это было настоящее объявление войны, хочу я сказать; в воскресенье мы сидим в «Мондиале», на дворе осень, мы говорим о том, что надо бы составить специальное осеннее меню, блюда из дичи, оленина, мясо косули, краснокочанная капуста, Spätzli[90], и тут я пытаюсь перебить матушку, которая говорит о выручке, приводит цифры, которые не так уж и плохи, лето, правда, получилось так себе, но и у Таннеров оно было примерно таким же, а мне хочется взорваться, хочется восстать против нас самих, против нашей порядочности, против постоянных усилий стать еще лучше, я не хочу слышать своего учителя, когда он говорит, что ничего не имеет против иностранцев, для него важно только то, чего они смогли достичь, не хочу слышать своего учителя, который словно повторяет слова моих родителей, дескать, надо верить, что личными успехами, постоянным ростом достижений можно достичь всего, к черту реальность, к черту засранные подштанники, пластиковое ведро, мусорный контейнер, и ни к чему задавать себе вопрос, что это было и что это может значить; послушайте меня, хочется мне сказать, давайте поговорим о том, не стоит ли написать заявление в полицию с жалобой на неизвестного злоумышленника, или как там полагается формулировать в таких заявлениях, а мы вместе этого: жаркое из кабана, груша с брусникой, каштановое пюре с сахаром; матушка открывает дверь в уборную, видит меня, что это? – шепотом восклицает она, это – подштанники, полные дерьма, отвечаю я; что-что? – ахает матушка, белая как стена, и испуганно таращит глаза, кто-то нам их оставил, должно быть, говорю я; матушка поднимает с пола резиновые перчатки, хочет надеть их, я не даю ей, я сама сделаю, я, барышня, не мешай мне, и заворачиваю подштанники в туалетную бумагу, стопроцентный хлопок, говорю я, желая рассмешить матушку, пускай это останется между нами, сказала матушка, что-что? – нет никакого смысла звонить о таких вещах по всему свету. А разве есть еще вещи, о которых не стоит звонить? – спрашиваю я, это случайность, учти, больше такого не повторится, и снова та же песня: у нас здесь пока нет своей жизни, мы должны еще много потрудиться для этого, именно так; и вот сегодня, в воскресенье, мы сидим в «Мондиале», курим, пьем кофе, отец открыл входную дверь и подпер ее дощечкой, чтобы не закрылась, а матушка распахнула дверь уборной, пускай все помещения «Мондиаля» хорошо проветрятся перед новой рабочей неделей; ну вот, сегодня я настроена говорить об одном-единственном случае, а не о цифрах, пусть они и не такие плохие, матушка подчеркивает их карандашом, она по уши увязла в них, по воскресеньям ни во что нельзя глубоко погружаться, тем более в цифры, я же намерена поговорить о том, одном-единственном случае, и пусть он, скорее всего, не повторится, но он, в этом можно не сомневаться, тоже часть нашей жизни; отец морщит лоб, пристально смотрит на меня: что с тобой, Ильди? Мне сейчас очень нужна Номи, но ее нет, она отпросилась, сказала, вернется позже, позже будет поздно, думаю я, отпивая кофе, растворимый без осадка, будь здесь мамика, она погадала бы на кофейной гуще, что ждет меня в будущем, и будущее мое было бы не тяжелое, полное значительных поступков, а совсем легкое и приятное, завтра ждет тебя нечаянная радость, получишь ты дорогой подарок от незнакомого человека, или: вот смотри, эта линия говорит, нынче вечером надо дать курам побольше зерна; да что с тобой, Ильди? Я вглядываюсь в дно кофейной чашки, с мертвыми советуюсь, говорю я и, подняв голову, смотрю на матушку, на отца, матушка кладет руку на листок, исписанный цифрами, с сегодняшнего дня я часто буду проводить время с покойниками, говорю я; отец с матушкой молчат; ты устала, говорит матушка, плохо спала? Ее красивые глаза полны тревоги; я знаю, прекрасно знаю, что с покойниками нельзя разговаривать, но они выслушают тебя, выслушают охотно и доброжелательно, им нравятся красивые голоса, вообще покойникам нравится все красивое. Отец принимается кашлять, матушка стучит ему по спине, между лопаток. Куда я попал? – говорит отец, справившись с приступом кашля, кто-нибудь скажет мне, что тут происходит, Ильди, что ты такое мелешь? я встаю, вместе с чашкой ухожу за стойку, чтобы сварить себе еще кофе, и остаюсь там, за зеленым барьером, матушка и отец вопросительно смотрят на меня, не хочу больше здесь работать, говорю я, – отец берет матушку за руку, трясет головой: ты можешь мне объяснить, что с моей дочерью?