Последние строчки Нечаев перечитал несколько раз и подумал: «Как же это можно: после осуждения собственного малодушия тут же проявить его вновь. Нет, Бахтин, не все вы поняли, не все...»

Управившись с неотложными делами в политотделе, Нечаев приказал подать машину.

Взвод прапорщика Шаповалова он разыскал далеко в степи, куда тот еще ночью был переброшен на бронетранспортерах для занятия «боевой позиции». Солдаты только что закончили земляные и маскировочные работы и теперь, усевшись на плащ-палатки, ели борщ, доставленный из городка в походных термосах.

— Приятного аппетита, — сказал Нечаев солдатам.

— Спасибо, товарищ подполковник, — бойко ответило сразу несколько голосов. — Просим к нашему застолью.

— Что ж, не откажусь, — согласился Нечаев и отыскал взглядом Бахтина. Тот сидел один, в сторонке, молчаливый и хмурый. — Я вот здесь пристроюсь, не возражаете? — спросил Нечаев, усаживаясь рядом с Бахтиным. Ефрейтор засуетился, постелил половину своей плащ-палатки для гостя. Но лицо его по-прежнему было хмурым и озадаченным.

— Чего это все у вас такие застенчивые сегодня? — спросил Нечаев командира взвода.

Шаповалов, улыбнувшись, объяснил:

— Мы в себя еще никак не придем от похвалы командира полка. Был он тут недавно и объявил взводу благодарность за оборудование противотанковой позиции.

— Вот оно что! Значит, первый успех после трудных учений? Ну что ж, от души поздравляю! Хочу, чтобы за первым успехом пришел второй.

Солдаты ответили:

— Постараемся, товарищ подполковник!

— Нажмем, ясное дело! Теперь пусть танкисты подтягиваются.

Один ефрейтор Бахтин молчал, будто успех взвода и радость товарищей вовсе его не трогали. Нечаев, как бы между прочим, поинтересовался:

— Вы чего это отгородились, будто чужой?

Кто-то бросил реплику:

— А у него с нами полный раскол, товарищ подполковник.

— Какой раскол? — спросил Нечаев, сделав вид, что не понял.

— Пусть объяснит сам. Ему виднее.

После обеда Нечаев, отозвав Бахтина в сторонку, сказал:

— Я письмо ваше получил. Вот и решил: поеду не откладывая. Поговорим, думаю, посмотрим друг на друга. Это хорошо, что вы набрались мужества признать свою ошибку. Значит, человек вы не слабый. И характер есть у вас.

Бахтин натужно вздохнул, стер ладонью проступивший на лбу пот.

— Не знаю, товарищ подполковник, может, и есть, но служить в этом взводе я больше не хочу.

— Почему?

— Сами понимаете. Каждый смотрит на меня и думает: «Трусливый заяц».

— Чепуху вы говорите, Бахтин. Я уверен, если комсомольцы узнают о вашем письме в политотдел, они руку вам пожмут. Хотите, я им прочитаю то, что вы написали?

— Да нет, не надо, — испуганно замотал головой Бахтин. — Это ведь я написал вам по секрету, товарищ подполковник.

— По секрету так по секрету, — улыбнулся Нечаев. — Но мне хочется, чтобы вы, Бахтин, поняли: случись все это в реальной обстановке — туго бы пришлось. А что касается ваших отношений с товарищами... — Нечаев внимательно посмотрел в настороженные глаза ефрейтора, — не бойтесь быть с ними искренним. Уж если в письме ко мне открылись, то перед друзьями сделать это тем более необходимо.

Бахтин стоял пригнув голову, нервно потирая лоб.

— Не знаю, товарищ подполковник. Трудно мне.

— Зря вы, Бахтин, так себя мучаете. Право слово, зря. Я бы на вашем месте...

— Хорошо, товарищ подполковник, я постараюсь.

— Буду рад за вас.

Полковник Жигарев после не очень удачной попытки разобраться в боевой подготовке ракетчиков Жогина решил переключиться на Горчакова. Тем более что комдив был недоволен горчаковскими разглагольствованиями по поводу вооружения полка. Жигарев решил потребовать от командира полка докладную записку с конкретными предложениями по усилению мобильности мотострелковых войск. Однако дни шли, а докладной в штабе не было.

Сперва Горчаков отговаривался тем, что никак не может собраться с мыслями, потом стал выискивать другие причины.

— Не теоретик я, поймите, — убеждал он начальника штаба. — Да и разговор мой о вооружении — дело практическое.

Он бы волынил с докладной еще дольше, но рассердившийся Жигарев потребовал представить докладную в трехдневный срок. Горчакову поневоле пришлось подсуетиться, и сегодня утром он сам привез докладную в штаб дивизии и вручил комдиву. Это был, по существу, доклад на восьми с половиной страницах, написанный крупным, но убористым почерком. Чтобы убедить комдива в правильности своих рассуждений о целесообразности иметь на вооружении полка более удобное для маневренности оружие, Горчаков попытался сделать подробный анализ, показав, какой была огневая мощь мотострелковой дивизии раньше и какой стала теперь, с появлением ракетного оружия. Комдив уже намеревался написать на странице с цифрами: «Удивлен, зачем вам потребовался анализ боевых средств всей дивизии, когда речь идет о мотострелковом полке?» Но математический анализ был таким усердным, что Мельников ничего не написал, а лишь покачал головой: «Ну и орешек этот Горчаков».

А последняя страница докладной прямо-таки огорошила Мельникова. Здесь он прочел приписку:

Мельников откинулся на спинку стула и с минуту не мог избавиться от досадного недоумения: «Что это — простодушие? Хитрость? А может, ни то ни другое? Может, в самом деле человек убежден в том, что написал, и потому так настойчиво старается доказать жизненность своих взглядов?»

Но как бы там ни было, чем бы ни руководствовался Горчаков, Мельников чувствовал неловкость.

* * *

Штабное совещание было намечено на утро. Приглашенный на него Горчаков догадывался, что речь пойдет о его докладной, — иначе зачем бы его звать.

В кабинет комдива Горчаков пришел, когда старшие офицеры штаба и политотдела были уже в сборе.

Мельников сидел за столом, как всегда, с блокнотом и карандашом. Рядом с ним Нечаев, Жигарев, Осокин. Стараясь не выказать волнения, Горчаков бодро поздоровался со всеми и торопливо сел на свободное место.

Мельников постучал карандашом по столу, требуя внимания, строго сказал:

— Начнем, товарищи офицеры, с объяснения подполковника Горчакова. Полагаю, все с ним ознакомились, читать не будем. Давайте поставим перед собой вопросы. Что это? Попытка исследовать состояние нашего вооружения? Внести разумные рационализаторские предложения? — Комдив помолчал, как бы ожидая ответа. — Похоже, ни то ни другое, потому что обоснованных аргументов не приводится. Тогда возникает другой вопрос: почему появилась у командира полка идея о необходимости замены некоторых видов оружия другими, якобы более эффективными? Ответ может быть один, — сказал он с твердой уверенностью. — Мысль об этом возникла не на основе вдумчивого анализа, а, вероятно, в результате поисков оправдания за упущения в боевой подготовке. Это уже, как видно, болезнь. И если не лечить ее, она может затянуться, принять хроническую форму... — Мельников сделал небольшую паузу и продолжил: — Мне, товарищи, часто вспоминается Орловско-Курская дуга. Фашистские танки лезли тогда на наши позиции днем и ночью. Горели, но лезли. — Мельников сжал губы, будто от боли, в голосе появилась непривычная хрипотца. — Как живого вижу сейчас старшину Берестова, рязанца. Уже смертельно раненный, он кричал мне: «Товарищ лейтенант, нам бы пушечек еще! Противотанковых пушечек!» Если бы он мог подняться сейчас и послушать наш разговор! Послушать вас, подполковник Горчаков... А вы облегчения в вооружении захотели? Да что вы, к парадам свой полк готовите или к боям?