в последней попытке исправить то, что, как они знают в глубине души, не подлежит восстановлению. Она даже извинилась тихим спокойным тоном за то, что не сумела подарить мне наследника.

— Я понимаю, насколько дорого тебе это желание, мой господин, — сказала она. — Буду молиться, чтобы твой следующий брак дал тебе то, в чем ты испытывал недостаток в предыдущем.

Если и был в ее словах скрытый намек, я предпочел его не замечать. И все же на душе у меня лежала тяжесть, и я пытался облегчить ее щедрыми и дорогими подарками, гораздо превосходившими в щедрости те, каких требовал обычай. Я был почему-то тронут и хвалил Клелию за преданность, верную заботу, любовь к Корнелии. Она терпеливо слушала, сложив руки под грудью.

— Желания моего господина — мои желания, — сказала она и официально попросила моего разрешения удалиться. Прежде чем уйти, она поцеловала мне руку.

На следующий день Клелия оставила дом, где мы прожили вместе шесть лет, и возвратилась в свою семью. Она взяла с собой девушку-рабыню, которая была ее личной служанкой с тех пор, как мы поженились — и все. Одежду и драгоценные украшения, которые я дарил ей, она оставила. Выждав, сколько требовали приличия, я порвал или продал все это. Не хотел, чтобы хоть одна вещь оставалась в доме, которая могла бы напомнить мне о ней.

Как и предсказывал Сцевола, никаких возражений не возникло при моем ходатайстве о разводе, и я женился на Метелле, как только позволил закон. Это было знаменательное событие, одна из самых щедрых свадеб, какие только видел Рим за последние пятьдесят лет. Семейства патрициев заполнили мой дом, когда церемония была закончена: представители родов Метеллов, Юлиев, Клавдиев, Валериев, мужчины и женщины, в чьи дома меня вряд ли бы допустили еще пять лет тому назад. Пока я сидел рядом с Метеллой и отвечал на их тосты за мое здоровье и удачу, то мрачно улыбался про себя. Они пили за спасителя — спасителя от Митридата, от финансистов, от чудовищных и бунтарских устремлений простолюдинов. Скоро они узнают, что человек, которого они приняли в свое общество, был не только спасителем.

Симпатия, которую я чувствовал к Метелле, когда мы встретились с ней в первый раз, скоро оказалась гораздо более глубокой и более тонкой связью, чем я мог надеяться. В некотором отношении Метелла была сильнее меня: цинична, проницательна, непочтительна, со вкусом к роскоши, который соответствовал моему, и холодной аристократической жестокостью, почти превышавшей мою.

Метелла была глубоко чувственна и могла бы возбуждать меня до такого подъема страстей, какого я не испытывал со времен Никополы. Мое обезображенное лицо, от которого и Элия и Клелия съеживались, казалось, пробуждало в ней положительно удовольствие, которое не имело никакого отношения ни к жалости, ни к состраданию. Образ жизни, в котором она была воспитана, отразился на ней — она была развращена и испорчена; но то, что в мужчинах считалось слабостью, в ней было огромной силой. Она признавала во мне силу и отвечала на нее.

Во время нашей свадьбы по Риму распространялись бесчисленные, на удивление грубые пасквили, вдохновленные, без сомнения, Марием и его друзьями. Главная тема их состояла в том, что, несмотря на то, что я, возможно, и заслуживаю должности консула, женился я на женщине гораздо выше меня по положению — или наоборот, что у Метеллы извращенный вкус. Сначала я злился, но Метелла высмеивала меня. Она собрала все эти ядовитые вирши и принялась читать их с явным удовольствием. Она была настолько выше обыкновенных людей всю свою жизнь, что могла позволить себе забавляться их оскорблениями; она относилась к ним так, как относилась бы к капризам ребенка или к какому-то домашнему животному, над которыми она насмеялась бы и простила. Ее они не могли ранить так, как ранили меня; и эта уверенность придавала мне силы.

Глава 12

По мере того как шли месяцы моего срока официальной службы, становилось ясно, что мне потребуется вся помощь, какую только Фортуна сможет мне оказать. Согласно законам, я не мог принять командование в Азии, пока не закончится срок моего консульства; и действительно, необходимо было довольно продолжительное время, чтобы собрать обученную армию. Я прекрасно знал, что Сульпиций и Марий сделают все, что только в их силах, чтобы я никогда не мог уехать из Рима. Я знал, что Марий обнаружил, что именно кроется за его отзывом из Италийской кампании; к нашему военному соперничеству добавилось негодование старика по поводу того, что он считал моим личным предательством.

Однако сильнее всего следовало опасаться Сульпиция. Теперь, вот уже некоторое время будучи трибуном, он беспрепятственно потворствовал неприкрытому насилию. Он расхаживал по улицам в окружении шести сотен телохранителей из молодых бездельников — сыновей финансистов и купцов, к которым он обращался зловеще, как к своему антисенату. Несмотря на свои огромные долги, он имел нахальство предлагать, чтобы любой сенатор, долг которого превышал определенную сумму, был смещен со своего места в курии. Вскоре Сульпиций принялся открыто агитировать за Мария как полководца в будущей Восточной кампании.

По мере приближения дня голосования общественные беспорядки усиливались. Каждая встреча на народном собрании прерывалась стычками наших сторонников с толпой приближенных Сульпиция, нападающих друг на друга. В конце концов ситуация настолько вышла из-под контроля, что мы с Квинтом Помпеем приняли экстраординарные меры, предложив юстиций[93] на религиозных основаниях. Под этим подразумевалось, что день выборов конечно же будет автоматически отложен и даст нам небольшую передышку, чтобы подготовиться к следующему броску.

Но Сульпиций оказался гораздо проворнее нас. На следующий же день после объявления юстиция вооруженные толпы все еще разгуливали по улицам, и большинство владельцев лавок благоразумно закрывали ставни и входные двери. Обычная жизнь в городе фактически замерла. Рано утром охрана сообщила нам, что огромная толпа собралась у храма Диоскуров[94]. Возникла опасность беспорядков. Воспользуются ли консулы своими правами высших гражданских магистратов, пойдут ли восстанавливать порядок?

Мы с Помпеем отправились вместе, наши ликторы расчищали нам дорогу. Сын Помпея тоже пошел с нами, почти лишившись дара речи от гнева, вызванного непочтительностью, проявленной по отношению к его отцу. Каким-то образом нам с трудом удалось подняться по ступеням храма, чуть выше толпы, и мы попытались заставить их нас выслушать.

Это было почти невыполнимо. Все время крики и издевки прерывали нас. Потом, так же внезапно, как начался, шум утих. В толпе установилась абсолютная тишина. Я увидел, как Сульпиций в сопровождении нескольких своих