мои люди понимали это. Времени для расслабления не было, больше не было никакой возможности передохнуть и восстановить здоровье. На следующий день мы сделали марш-бросок, оставив Нолу позади, по Аппианской дороге в сердце самнитской территории. Мы передвигались по сельской местности ночью, избегая армии, блокировавшей наш путь, обходя ее с тыла и нанося сокрушительные удары. Три дня спустя мы уже штурмовали мятежную цитадель Бовиан[88]. Восставшие были лишены поддержки. Теперь стоял лишь вопрос о длительной осаде городов-крепостей, которые будут сопротивляться, пока изнуренные голодом не сдадутся. Моя задача была выполнена.

За месяц до того, как я должен был вернуться в Рим, чтобы стать кандидатом на должность консула, произошло событие, которое я могу приписывать лишь таинственному Провидению, всегда наблюдавшему за мной. Мое предназначение двигалось к завершению; и из всех людей именно Митридат вложил мне в руки инструмент, с помощью которого я достиг своей цели.

На полях сражений у меня было мало времени, чтобы интересоваться зарубежной политикой. Человеческий разум, возможно, милостью богов способен в критические моменты концентрироваться лишь на одном. Я слышал донесения, что Митридат вновь принялся за свои старые игры, но мало обращал на них внимания. В Капуе[89], однако, где были расквартированы мои отряды на отдых, которого они давно заслуживали, я получил приватное письмо от Сцеволы, резко возобновившее мой интерес к изобретательному понтийскому царю.

Я пробегал глазами аккуратно написанные строчки. Митридат снова занял Каппадокию и аннексировал Вифинию[90]; римский чиновник, посланный восстановить порядок, был схвачен, подвергнут пыткам и предан смерти; каждая отдельная провинция Малой Азии была захвачена и покорена. Митридат выступал освободителем народа от римских ростовщиков и налогов. Греция восстала и добровольно присоединилась к нему. Но что это?.. Я читал заключительные параграфы медленнее, шок смешался с волнением.

«Две недели назад, — писал Сцевола, — Митридат организовал массовую резню и вырезал всех римских ставленников в Азии. Рабам сулили свободу, если они поубивают своих хозяев, а должникам — освобождение от половины долга взамен голов их кредиторов.

Это было выполнено, Луций. Сто тысяч римских граждан было вырезано в Азии — мужчины, женщины и дети. Их топили, жгли, забивали в толпе до смерти, разрывали на части в храмах, убивали в их собственных домах. Ничего подобного еще никогда не случалось за всю нашу историю.

За один день мы потеряли не только наш неизмеримый престиж, но и весь доход с восточных областей. Несколько обанкротившихся финансистов не слишком встревожили бы меня; но после Италийской кампании казна почти пуста.

Ни у кого нет никаких сомнений относительно того, что следует предпринять. Азию должно вновь завоевать любой ценой. Необходимо найти армию и полководца, чтобы ею командовать. И ты должен стать этим полководцем. Никто другой не годится для выполнения такой задачи. С Марием покончено, однако многие представители партии популяров могут потребовать именно его. Твои выборы — событие предрешенное. Сферы командования, насколько мне известно, распределены консулам по жребию; но я не сомневаюсь, что в таком критическом положении жребий выпадет так, как нужно. Я умоляю тебя, Луций, мой дорогой, вернуться в Рим по возможности быстрее. Все теперь зависит только от тебя».

Наконец-то я понадобился им, этим гордым патрициям, которые презирали, хотя и всячески использовали меня. Значит, они предварительно обратились к Марию. Но, в отличие от Мария, я не имею ни малейшего намерения, когда кризис минует, ослаблять ту власть, которой они меня наделили. Мне было сорок девять лет — сорок девять лет терпеливой работы, проглоченных обид, перенесенных оскорблений. Теперь с помощью Фортуны они в моих руках. Теперь я наконец держу ключ, который впустит меня в привилегированный круг римских патрициев как человека равного, даже превосходящего их, а не как зависимого.

Судьба? Предусмотрительность? Я держал письмо в руках и размышлял. Снаружи мои легионеры пели на улицах, подвыпившие и торжествующие. Восточная кампания даст им то, чего они жаждут: добычу, богатство, шанс успеха, о котором они и мечтать не смели. Взамен я имею несомненную их преданность. Если я поведу, то, куда бы мне ни вздумалось их вести, они последуют за мной. Мне был дан знак. Я не стану пренебрегать им.

Итак, в шестьсот шестьдесят пятом году от основания города я, Луций Корнелий Сулла, стал консулом в Риме. Двенадцать ликторов маршировали передо мной, неся в руках фасции[91] с воткнутыми в них боевыми топорами — символы власти, чтобы по моему повелению пороть или рубить головы. Раб в моей колеснице шептал, как он шептал Марию: «Помни о том, что ты смертен». Выборы были отмечены странными предзнаменованиями: внезапно, как гром среди ясного неба, раздался резкий трубный глас на пронзительной и мрачной ноте. Этрусские мудрецы предсказали изменения, наступление новой эры. И они говорили истинную правду.

Сцевола и его влиятельные друзья хорошо проделали свою работу. Моим коллегой по должности консула был Квинт Помпей Руф, дальний родственник того самого Помпея, которого сегодня люди называют великим. Он был моим ровесником, патрицием из древнего рода и человеком безупречной преданности. Когда публичные церемонии и жертвы закончились и толпа рассеялась, мы со Сцеволой отправились к Помпею домой, чтобы отпраздновать наше назначение в узком кругу.

Атмосфера в Риме была еще хуже, чем я ожидал: за границами превалировало неприятное чувство истерии. Простые люди под угрозой государственной несостоятельности подозревали, что их хлебное пособие может стать первой роскошью, от которой избавит их аристократическое правительство. Аргентарии, стоящие перед личным разорением, отчаянно пробовали востребовать непокрытые долги и при необходимости не пренебрегали силой. Они, как и все остальные, стремились увидеть возврат Риму Азиатских провинций, но прекрасно отдавали себе отчет, что не увидят своих потерянных денег, если я буду тем, кто это осуществит. Если бы консульство выиграли их кандидаты, они послали бы в Азию полководца по собственному выбору. С такой же неизбежностью было очевидно, что этим человеком стал бы Марий.

Но несмотря на все их усилия, поддерживаемые опасно большой частью городской толпы, мы с Квинтом Помпеем теперь занимали места на государственной службе. Тем не менее я не питал никаких иллюзий насчет того, что наши противники смирятся с поражением.

Держа это в уме, я улыбался Помпею, ощущая наш невысказанный альянс против значительно превосходящих сил противника.

— За успех на Востоке, — сказал я, поднимая свою чашу.

— Пусть жребий укажет на мудрость богов, — отвечал мне Помпей.

Мы все выпили. Сцевола улыбался в свою чашу.

— Боги — покровители Рима дадут городу полководца, в котором он нуждается, — сказал он.

Помпей покачал головой.