спасали. С другой стороны, а о ком еще ему было думать? Детей-то им бог не давал… Год даром, два, три. И тут он тоже себя винил. Ее же били… С его молчаливого согласия били. Когда он, придурок, решил, что это Иману по его душу послали. И хоть тому, что это как-то повлияло на ее репродуктивную функцию, не было никаких подтверждений, Германа ничто не смогло убедить в обратном. Он ненавидел себя, да… Он не мог отыскать в себе прощения, сколько ни пытался. Поначалу казалось, вот сейчас они выловят всех плохих парней, накажут виновных, и станет легче. Но когда состоялся последний суд, стало только хуже. Глухов начал задаваться вопросом – если Алтанай знал, какая незавидная судьба ждет его внучку рядом с ним, почему доверил ему свое самое главное сокровище?

И однажды Имана не выдержала и сказала то, что в какой-то момент взорвало его сознание:

– Невозможно одной рукой что-то созидать, а другой – рушить. Держась за прошлое, ты просто не позволяешь нашему будущему случиться.

Глухов выходит на веранду. Одуряюще пахнет смолой, мхом и грибами. Грибов в этом году так много, что они вчера за час набрали несколько ведер. Нажарили сковородку. А остальные засолили на зиму. Казалось бы, ну и что в этом такого? А Герман каждый момент их жизни помнит и ценит. Он может отмотать назад ленту памяти и в деталях воспроизвести каждую минуту рядом со своей девочкой. Нет, каждую секунду, проведенную с ней… Глухов очень старается помнить только хорошее. И только сны иногда опрокидывают его в кошмар.

Тряхнув головой, Герман идет к вольеру, который пришлось значительно расширить вглубь леса, когда Имана случайно нашла в лесу двух оголодавших волчат. Их мать, похоже, пристрелили браконьеры. Его жена не смогла пройти мимо беды зверей. Теперь у них целый зоопарк, о котором как-то очень быстро прознали местные и стали свозить им всех покалеченных и убогих. Глухов не против. Глухову что? Лишь бы Имана не скучала, когда он занят, а с таким хозяйством заскучать сложно.

Он замечает ее у высокой вековой сосны. Имана улыбается. Серебристый лунный свет мягким ластиком стирает контуры ее тела. Герман бесшумно подходит ближе, обвивает тоненькую талию ладонями и крепче сжимает руки, боясь, что она целиком растворится во тьме.

– Гер, ну ведь кости трещат… – улыбается Имана.

– Все равно не отпущу.

Ему кажется, если он разожмет руки, чуть ослабит контроль, она растает, исчезнет как дым. Уйдет за грань, за которую тогда, шесть лет назад, он ее не пустил, вцепившись зубами. И ведь смог! Исхитрился как-то, удержал. Стоит вспомнить те страшные минуты, как Глухова опять накрывает. Он ловит хрупкое запястье жены и, будто нуждаясь в каких-то подтверждениях тому, что это происходит в реальности, ведет по ободку на безымянном пальце.

– Опять плохой сон?

Не отрывая лба от ее виска, Герман качает головой. Это лето гораздо холодней того, когда ее жизнь чуть не оборвалась, поэтому он плотней запахивает на своей девочке куртку.

– Нет. Просто проснулся, а вас нет.

– Твоя дочь опять захотела прогуляться, – замечает Имана с тихим смешком и кивает куда-то в сторону. Имане смешно, да… Ему – вообще нет. В первый раз, когда только-только научившаяся ходить Алана ушла из дома, на ноги были поставлены все. Теперь-то они почти привыкли к тому, что ей может захотеться… погулять.

Глухов вновь прижимает Иману к себе и делает жадный вдох, прежде чем двинуться дальше. Алана сидит на ступеньках беседки со своим верным стражем Волком. Тот свернулся вокруг нее, согревая так, что только розовые пальчики и видны. А еще нос и две куцые растрепавшиеся во время сна косицы. Сердце Глухова сжимается. Уже привычно. Уже почти можно дышать… Не то что в тот момент, когда ему впервые положили дочку на грудь. Вот когда Германа в хлам размазало. Алана пришла к ним в тот момент, когда он смирился с мыслью, что они с Иманой будут одни. Когда научился быть благодарным за это. Когда осознал, что жизнью жены он обнулил возможность просить у неба что-то большее сверху, и… перестал.

А она пришла. Может, чтобы научить его, глупого, чему-то, а может, без всякой цели. Просто в благодарность за былые заслуги.

Как бы там ни было… Сидит, вон… Пижамка с мишками, резиночки, пяточки эти… Хоть бы кроксы надела, ну! Так нет. А на улице, между прочим, холодно, хоть и лето.

– Ну, иди уже к ней, иди, – усмехается Имана, откидываясь в руках Германа. Тот криво улыбается, но идет, да… Не терпится. Волк открывает желтый глаз. И сладко зевает, вывалив розовый длинный язык, чтобы тут же с удовольствием облизать маленькие ушки Аланы. Та, встрепенувшись, начинает тихонько хихикать.

– Папа! Папа!

– Привет. Ну вот скажи, ты чего опять по ночам бродишь?

Глухов поднимает дочь на руки. Волк вскакивает на лапы. За прошедшие годы он вымахал о-го-го как. Не волкособ, а теленок какой-то. Одной рукой Герман придерживает дочь под спинку, другой чешет зверя за ухом.

– Так нузя было, – авторитетно заявляет Алана. – Я узнала сикетики.

– Секретики, значит? А ты не забыла случайно, что мы утром собирались в гости к тете Айне?

С дочкой на руках Глухов подходит к жене и, закинув той руку на плечи, неспешно идет по направлению к дому. Тетку Алана обожает едва ли не больше, чем двоюродных братьев. Айна все же сдалась под натиском его нового начбеза и теперь, насколько Герман может судить, вполне счастлива.

– Неть. Не забила.

– И проспать не боишься, да? Вдруг мы без тебя уедем?

Глухов ловит осуждающий взгляд жены. Да-да, на чувствах ребенка играть нельзя, тем более что она не может контролировать эти побеги из дома, но ему-то как быть прикажете?! Подбородок Аланы переходит в виброрежим. На это представление без слез не взглянешь. Глухов, конечно, тут же сдувается. Чмокает дочку в лоб:

– Я пошутил, малыш. Ну куда папочка без тебя, да? Расскажешь, что ты за секретик узнала?

Маленькие ручки с силой сжимаются вокруг его шеи. Губки-бантики касаются уха, звук льется прямо в слуховой проход, отчего не сразу можно понять, что его малышка нашептывает. А еще ведь щекотно… Герман ежится и смеется. Прижимает ухо к плечу:

– Давай еще раз. У мамы что? А? – брови взмывают вверх, когда доходит. – Опять будет ребеночек?

Ошарашенный взгляд соскальзывает с