В гневе я ударил кулаком по ширме и побежал по нефу. Повсюду стояли деревянные скамьи, словно люди этого времени стали слишком слабы, чтобы стоя слушать слово Господа. Я посмотрел наверх – в соборе почти не осталось резных фигур. Алтарные образы были уничтожены, да и самих алтарей не осталось. Надгробные надписи кто-то осквернил непристойными рисунками. Прекрасная женская головка, изваянная Уильямом Джоем, утратила подбородок, и лицо ее стало безобразным. С алтарной преграды сняли крест, заменив его странной конструкцией из дерева и металла. Ни в одной из боковых часовен не осталось ни алтарей, ни росписей. Окна были застеклены простым прозрачным стеклом. Они вырвали собору зубы, и теперь нежная улыбка пугала зияющими провалами.

– Эй ты! Уходи! – кричал мне священник. – Ты не можешь сюда войти! Это святое место!

– Больше нет, – ответил я, проходя за алтарную преграду.

На меня набросились двое в черных рясах. Один пытался оторвать мою руку от двери на хоры, но я попросту отбросил его в сторону. Другой хотел остановить меня, схватив за плечо. Я повернулся и оттолкнул и его тоже.

– Не мешайте моему призванию, – сказал я. – Поцелуй дьявола горит на моих губах! И вы вряд ли захотите ощутить его!

Я повернулся и пошел по хорам. Вид разрушений терзал мою душу. Краска на стенах давно облупилась. За главным алтарем более не было алтарного образа – только простые деревянные панели. Большое восточное окно собора лишилось розы, некогда сиявшей синим и красным светом. Маленькие арки обрушились. Даже огромный трон епископа Стейплдона своим жалким видом более всего напоминал затонувший корабль.

Я вошел в часовню святых Андрея и Екатерины.

И сразу же увидел Уильяма. Фигура почти не имела лица и ничем не напоминала моего брата. Казалось, что лицо смыто приливами времени и утратило свои черты. Я повернулся, чтобы увидеть лицо моей жены на алтаре святой Екатерины. Фигура все еще стояла там. Она лишилась красок, но пострадала не так сильно. На голове и лице виднелись следы птичьего помета, словно кто-то разбил десяток яиц над ее головой и оставил гнить. Фигуру напротив Уильям Джой ваял с меня. У нее был поврежден подбородок – и те же следы птичьего помета на голове.

Вот все, что осталось от нас. То же самое останется от каждого: мелкие фрагменты, изуродованные людьми, которым нет дела до прошлого и которые не понимают смысла его памятников.

Мне казалось, что весь собор, как огромный камень, швырнули в глубокий пруд. Стайка мелких рыбок-священников то вплывает, то выплывает из этого остова, не замечая фигур, в которых воплотилась вся моя жизнь. Щука в рясе мелькает в ярком свете витражей, пузырьки поднимаются между резными арками. Щука не обращает на них внимания, ее холодный взгляд ищет только серебристый блеск очередной монетки, брошенной случайным гостем и медленно опускающейся на дно.

Мой взгляд упал на маленькую резную голову у пяты свода. Я вырезал ее, когда мне было двадцать лет. Я изобразил лысого диакона, но моим товарищам она очень понравилась. Теперь же губы диакона кто-то стесал, от чего посреди лица и на щеке образовался глубокий провал. Казалось, череп вопит от отчаяния в вечности.

Я повернул к дверям часовни и наткнулся на преследовавших меня священников.

– Вы безбожники! – закричал я. – Разве вы решились бы стесать лица ваших матерей с их голов? А в соборе вы сделали именно это! – Я обвел рукой стены и свод. – Каждый камень здесь – творение рук человеческих. У этих людей были страсти и страхи, и свои чувства они вложили в эти камни. Этот собор строился, чтобы привести мужчин и женщин к Богу, приблизить нас к Господу! Но ваши безбожные деяния превратили собор в безликую груду мусора – и все это во имя дьявольской прибыли!

– Как можешь ты говорить такое? – возмутился один из священников.

– Как могли вы сотворить такое?! Где прекрасные скульптуры, некогда украшавшие это место? Где цвет и свет? Где любовь?

– Уходи! Немедленно!

– Достаточно, – рявкнул старый, толстый священник. – Этому человеку место в тюрьме. Тимоти, зови сторожей! Он должен предстать перед членами магистрата еще до заката. Они спустят кожу с его спины!

Молодой священник убежал.

– Твое милосердие, священник, должно быть, исходит из твоей задницы – твой рот не произносит слов милосердия.

Священники приблизились ко мне и попытались схватить, но я пнул старшего по голени, и он рухнул на пол. Его спутник хотел ухватить меня за полу камзола. Я ударил его по руке, а потом двинул кулаком в нос. Я побежал по галерее. Шаги мои гулким эхом отдавались от каменных стен и сводов. На бегу я видел знакомые лица давно умерших людей: епископы смотрели на своего Творца, рыцари неподвижно лежали, вечно сжимая в руках свои мечи.

Я слышал крики в нефе и кинулся на хоры, чтобы скрыться от преследователей. Я быстро кинулся к трону епископа. Но появилось слишком много людей. Они рассыпались по собору, чтобы выловить меня между сидений. Поначалу мне удавалось уворачиваться. Я пробежал прямо по скамьям, оттолкнул своего преследователя, ударил его в лицо и кинулся к дверям. Но тут появились сторожа или констебли. Я затормозил, пытаясь скрыться от них, и тут меня схватили сзади.

Мне связали руки за спиной, вывели из собора и повели в ратушу, а там кинули в холодную камеру без окон. Больше часа я сидел на полу в полной темноте со связанными за спиной руками. Я слышал, как капли падают с мокрых стен и потолка. Я ощущал влажный воздух. Я слышал, как большой колокол собора пробил два часа пополудни. Я чувствовал, что потерял не только жену, детей и брата, но и собор. Его украли у меня – скульптуру за скульптурой.

Три часа еще не пробило, когда открылась дверь. Свет снова ослепил меня, как утром. В дверях стояли два стражника.

– Это мистер Берч, – сказал один. – Меня зовут Уильям Грин. Мы пришли по поручению мэра. Он узнал о твоих богопротивных речах в соборе, драке со священниками и непристойном поведении на постоялом дворе «Медведь». Поскольку никакого ущерба собственности причинено не было, он решил не взимать с тебя штрафов. Но за драку и оскорбление собора и священства ты приговариваешься к двадцати плетям в работном доме в Хэвитри. После этого ты можешь остаться в работном доме до трех дней, за что придется отработать. Покинув работный дом, ты не имеешь права возвращаться в город – иначе тебя будут бить хлыстом и заключат в замок.

Меня вывели за восточные ворота. Там, где некогда находился городской ров, заполненный стоячей водой и гниющим мусором, теперь выстроились дома. Все дома имели правильную форму и были построены из тех самых красных прямоугольных камней, которые я впервые увидел на набережной. Справа от меня, на месте, которое я знал под названием Кралдич, находилась ровная зеленая площадка. На подстриженной траве мужчины в треугольных шляпах играли в какую-то игру. Они катали большие черные мячи, стараясь попасть по маленькому белому мячу. Все было чинно и благородно. Казалось, ничто не может нарушить спокойствия собравшихся здесь. Но я в это не верил. Одна улица таких новых домов была элегантной, но ряды одинаковых улиц начинали подавлять – одни прямые углы, никаких изгибов. Судя по всему, единственная архитектурная концепция этого времени – это прямая. Все просчитано, измерено, выровнено и уточнено. Правила холодны и безжизненны, словно их составляли люди, лишенные воображения, а не мастера-каменщики, стремящиеся порадовать Бога.