– Но почему король это позволяет? Почему вы не обратитесь к его величеству и не расскажете, какие несправедливости творятся от его имени?

– Я объясню тебе, Саймонсон… – начал доктор и замолчал.

Он снял с головы все свои серебристые волосы и поправил тонкие пряди седых волос на висках и затылке. Голова его оказалась почти лысой. Доктор внимательно осмотрел локоны парика и стряхнул невидимую пыль, прежде чем снова надеть его.

– Ты видишь, мы от природы отвратительны и безобразны – по крайней мере, большинство. Представь старую кокетку с румянами и белилами на лице, вспомни мой парик. Мы храбримся и делаем вид. Разве это преступление? Разве преступно скрывать собственное уродство? Нет. Ложь не всегда дурна. Таково и общество. Среди нашего населения есть неприглядные и неприятные особи, которых следует исправлять или скрывать. В этом и заключено ханжество, но ханжество с хорошей миной. Оно делает жизнь проще – для большинства.

Доктор остановил кровь, велел мне придержать ткань и начал бинтовать мне руку.

– Доктор Хэллетт, мы все еще воюем с Францией?

– Конечно. Война идет уже три года. Почему ты спрашиваешь?

– Три года? Не четыреста лет?

– Понимаю, это может показаться вечностью, но, честно говоря, мы воюем с Францией время от времени – не постоянно. Мы воюем каждые девяносто девять лет. С французами воевали в тысяча триста сорок восьмом, тысяча четыреста сорок седьмом и тысяча пятьсот сорок шестом. С собственными соотечественниками, англичанами, воевали в тысяча шестьсот сорок пятом. А теперь, в тысяча семьсот сорок четвертом, снова воюем с французами. И я даже не сомневаюсь, что будем сражаться в тысяча восемьсот сорок третьем тоже. Только в этом году мы начали воевать с французами в Северной Америке, чтобы умерить их колониальные амбиции на этом континенте.

– А где это, Северная Америка?

– Восточное ее побережье находится в трех с половиной тысячах миль за Атлантическим океаном. И она тянется на три тысячи миль от побережья. Сиди спокойно, не дергайся!

– А что находится за Северной Америкой?

– Шесть тысяч миль Тихого океана.

– А дальше?

– Восемь тысяч миль Азиатского континента – и Константинополь.

– Значит, Земля круглая?

– Да, шар. Шар, плывущий вокруг Солнца в безвоздушном пространстве.

Я тряхнул головой.

– Нет, это не так. Это солнце вращается вокруг земли. Вы же сами видите, как оно движется по небу с востока на запад.

– Ты не католик, верно?

– Некоторые называют меня так.

– На твоем месте я бы об этом не говорил. Они и так выпорют тебя. А если узнают, что ты католик, сделают это с еще большим наслаждением. Но тебе скажу: учение Папы в этом вопросе ошибочно. Нет никаких сомнений в том, что Солнце находится в центре нашей Солнечной системы. Тебе кажется, что Солнце движется вокруг Земли, но это происходит из-за вращения Земли. – Доктор взял листок бумаги и посмотрел на него. – Если у тебя нет других важных вопросов, это все.

Опираясь на трость, он вывел меня из комнаты и вернул в зал. Стражники, которые привели меня сюда, ушли, но с мистером Петибриджем сидели двое других.

– Этот Саймонсон умный парень, Петибридж, – объявил доктор, похлопывая меня по спине тростью. – Надеюсь, вы не будете к нему слишком жестоки.

– Запомню, доктор Хэллетт, – сказал мистер Петибридж, отпирая тяжелую входную дверь. – Я позабочусь о нем, не беспокойся.

Он закрыл дверь и запер замки, а потом заговорил, не глядя на меня.

– Оставайся в своей одежде до утра. Потом тебя вымоют. А пока иди в прядильню и работай до шести. Выпорют тебя после работы, когда придет мистер Киннер.

Я посмотрел на тех двоих, что сидели рядом с мистером Петибриджем. Один из них, лет тридцати, показался мне особенно неприятным. Другой был лет на десять старше, худой, с голубыми глазами и нечесаными светлыми волосами.

– Саймонсон, ты пойдешь с мистером Роджерсом. Он отведет тебя в прядильню.

Мистером Роджерсом оказался худой с голубыми глазами. Он повел меня по коридору в дальнее крыло здания. Мы попали в длинный зал с большими окнами вдоль одной стены. В зале стояли три ряда крепких столов, на каждом из которых стояли машины с большими деревянными колесами. За ними работали мужчины и женщины, и машины издавали странный ритмичный звук. У дальней стены на низких скамьях сидели плетельщики корзин. Двое мужчин переходили от стола к столу и зажигали чадящие сальные свечи – на улице уже начало темнеть. На нескольких скамьях парами сидели старухи и беседовали друг с другом. Вокруг них носились дети, мучая их вопросами или просто гоняясь друг за другом.

Мистер Роджерс подвел меня к столу, на котором стояла странная машина. Он сказал, что, если понадобится помощь, женщины мне помогут. С этими словами он ушел.

Я сел и посмотрел налево. Рядом со мной сидела женщина лет тридцати, с длинными нечесаными русыми волосами, в блеклом синем платье, поверх которого был надет грязный белый фартук. Под глазами у нее я заметил мешки, а на лбу – глубокую морщину от постоянной хмурости.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Она мельком взглянула на меня и вернулась к работе.

– Хетти.

Я посмотрел на загадочную машину.

– Я не знаю, как она работает.

– Смотри на Розу и на меня. Быстро научишься.

Я повернулся направо – и сердце у меня остановилось.

Это была Кэтрин.

Я смотрел на нее. Она снова была молода, не больше четырнадцати лет. Она двигалась в точности как моя жена. У нее было то же лицо, те же плечи. Она постоянно вытирала руки о подол грязной серой юбки, даже не глядя – именно так всегда поступала и Кэтрин. Волосы девушке подстригли очень неумело, они выбивались из-под тонкой белой косынки. Но в ней сохранилась та же красота, какую я запомнил в своем времени.

– Кэтрин?!

Девушка не поняла, что я обращаюсь к ней. Через несколько минут она мельком взглянула на меня – наверное, почувствовав, что я на нее смотрю. Темные глаза ее были столь же прекрасны. Но в них не мелькнуло узнавания. Я повернулся к своей машине, но ничего не мог сделать. Руки у меня дрожали.

Я сделал глубокий вдох и снова посмотрел на девушку. Она запускала вычесанную шерсть в отверстие, где под действием небольшого колеса пряжа наматывалась на длинный металлический штырь. Девушка действовала очень аккуратно, чтобы шерсть поступала в механизм под постоянным натяжением – если пряжа стала бы слишком тонкой, она порвалась бы, если бы слишком толстой, то на катушке образовывались бы неровности. Когда шерсть у нее кончилась, она остановила колесо, подошла к корзине, стоявшей у стены позади нас, набрала шерсти и прикрепила кончик к концу пряжи на катушке.