– Милли, расскажи маме, как вчера я завернула тебя назад в ванную, а то ты позабыла про новый зубик, который проклюнулся за тем, маленьким, помнишь?

Рассеянное согласное мычание в ответ.

– Она кормит Чарли, – извиняющимся тоном поясняет Робин. – Мы его уже прикармливаем.

– Да? И что он ест?

– Морковку.

– У меня ее целые залежи.

– Привози! В нашем захолустье с морковкой не очень. Когда ты приедешь?

Я тяжело вздыхаю.

– Давай прямо сейчас, а? – мягко предлагает Робин. – Прыгай в машину и приезжай. Если поднажмешь, успеешь к обеденному кофе. У меня есть твои любимые вкусняшки.

– «Маркс энд Спенсер»?

– Нет, «Сэйнсбери». Они почти такие же клевые.

– Хочу подробностей!

– Вот заводи машину и приезжай на кофе. Тогда сама все увидишь и попробуешь.

Я снова вздыхаю:

– Не могу. Я должна сидеть тут как приклеенная и ждать… Надеюсь, приеду в следующие выходные. Я так скучаю по своему солнышку…

– Мне в среду к акушеру-гинекологу, так что я буду в Лондоне. Хочешь, к тебе заскочу, проведаю? Вернуть Милли не могу, не надейся – в пятницу у Роксаны день рождения, и я пообещала нашей красавице, что она пойдет на вечеринку. Но вот привезти ее к тебе на денек вполне реально. Если ты, конечно, к тому времени уже сильно соскучишься.

– Ух ты! Да-да-да! Хочу!

– Надеюсь, мне удастся оторвать ее от Роксаны и младенца… – Голос Робин отдаляется. – Скажешь маме «пока»? – И, стараясь смягчить бездушие моего юного ангелочка, бодро рапортует в трубку: – Она перезвонит позже.

Я подношу руку к сердцу. Крошечный укол обманутой надежды…

– Хорошо. – Я тоже бодрюсь. – Люблю вас обеих!

Как же я забыла?… Думала – теперь, с исчезновением журналистов, можно жить спокойно. Выхожу из дома (мысли все еще витают в Робиновой кухне) через главные ворота. Будто ничего плохого и не было. Калитка за мной закрывается, и я понимаю – поздно. В припаркованном у обочины серебристом «Мондео» сидит Периваль собственной персоной. Страх иголками медленно взбирается по спине… от копчика до затылка… позвонок за позвонком… На этом месте вчера вечером стояла машина соседей. Периваль, видимо, ждал, когда они уедут. Или кружил поблизости, кружил, как коршун… Форменная облава…

Знакомая грязно-зеленая куртка, вальяжная поза, из-за которой вдруг стал особенно заметен второй подбородок. В руках – стаканчик из термопластика, на пассажирском сиденье – ворох газет. Я ему улыбаюсь, а у самой сердце готово выскочить из груди. Он коротко кивает и поспешно утыкается в газеты, расплескав кофе, – будто застигнутый врасплох смущенный мальчишка.

Подхожу к своей машине. Сажусь. Жду, пока уляжется бешеный стук сердца. Вот сейчас Периваль возьмет да и постучит мне в окно… Сейчас… Но ничего не происходит. Почему он не подошел? Чего ждет? Вернуться и самой к нему постучаться, что ли? От этой неизвестности с ума можно сойти! Вот подойду и проору:

«Рядом с нами бродит убийца! А вы дурью маетесь! Чего вы на меня облаву устроили? Сколько можно за мной следить?»

Стоп. Что это я так разошлась? Я ни в чем не виновата, правильно? Правильно. Ну и незачем кипятиться. От этой мысли почему-то становится спокойнее.

Небо расчистилось, день ясный, яркий. Светит солнце, но воздух холодный, словно море после проливного дождя. Мимо проплывает стайка ребятишек на самокатах; семенят миниатюрные собачки на туго натянутых поводках – лохматые, баснословно дорогие; неспешно гуляющие родители то и дело окликают своих отпрысков… С минуты на минуту кто-нибудь меня заметит – застывшую, будто манекен. Я вставляю ключ в зажигание и отъезжаю…

Замечаю я его не сразу. Спокойно еду по Тринити-роуд вдоль разделительной полосы, как вдруг загорается светофор. Если оставаться в этом ряду и дальше, придется свернуть направо. Я включаю поворотник. Идущий за мной «Рено» – маленький, красный, с коротко стриженным водителем – тоже показывает левый поворот. Истошный сигнал клаксона. Моя машина виляет, резко уходя в сторону. Малыш «Рено» шустро ныряет следом. И чуть притормаживает, выдерживая между нами дистанцию.

Я ухожу влево, на Ист-Хилл – красный автомобильчик не отстает, лишь пропускает вперед две другие машины. Сумасбродный вираж с выездом на автобусную полосу. Не помогает. «Рено» как приклеенный повис у меня на хвосте. Пальцы судорожно вцепились в руль; я с остервенением переключаю передачи, еле сдерживая бешенство и страх. Возвращаюсь на главную улицу, в плотный поток машин, и тут же бросаюсь вправо, в Тонзлис – хитросплетение узких жилых улочек, сплошные «лежачие полицейские», «кирпичи» да одностороннее движение. То и дело выкручиваю руль; с трудом – ну и тесно же здесь! – разъезжаюсь с другими машинами, лихо влетаю в крутые повороты. Внутри меня – неистовая злость, чуть ли не ярость. Да кто ж ты такой? Периваль? Сменил автомобиль? Или выросший из ниоткуда очередной бульварный репортеришка?…

Еще раз вильнув, останавливаюсь у обочины. Жду. Монотонно урчит двигатель. Вокруг – ни души. Идет на снижение самолет. Где-то вдали взвизгивают тормоза автобуса. Я еще раз внимательно оглядываю улицу, сдаю назад, кое-как, рывками разворачиваюсь и медленно качу обратно той же дорогой, какой заехала в глубь квартала. Глаза непрерывно бегают по сторонам, сканируя округу. Пусто.

Сворачиваю направо, на Ист-Хилл и еду дальше. Какое удивительное чувство! Кураж и уверенность. До чего же приятно двигаться, действовать! А ведь я, оказывается, способна переиграть противника! Если смогла оторваться от «хвоста», то уж противостоять Перивалю смогу и подавно! Я буду бороться за свое честное имя, верну свою жизнь!

У двойной красной линии перед станцией метро «Ист-Патни» притормаживаю. Джека нигде не видно. Я опоздала. Он, значит, тоже. Сегодня утром дождя не было, но по водостокам бегут остатки ночного ливня, а полосатый навес над цветочным ларьком провис под тяжестью скопившейся воды. Юная цветочница похлопывает одетыми в перчатки руками, согревая озябшие пальцы.

За ней я вижу магазинчик, торгующий прессой, пулей выскакиваю из машины, бегу туда – купить воды – и хватаю на кассе что под руку попадется. Конфеты «Поло», например. Умираю от жажды. Нервы, наверное.

До того как появляется Джек, успеваю вернуться в машину и спрятать покупки. Я замечаю его первой. Опущенная голова, чуть скособоченная походка – из-за оттягивающей плечо большой сумки «Адидас». Он комкает какую-то обертку (от сосиски в тесте?), швыряет ее в ближайшую урну. Оглядывается, засекает меня и чуть ли не бегом припускает в мою сторону. Перепрыгивает лужу. Не очень-то удачно, надо сказать; на джинсах оседают грязные брызги. Сегодня на нем куртка потеплее – он на ходу принимается стряхивать с нее крошки – и модная шляпа «а-ля Шерлок Холмс». В машине Хейуорд одним рывком ее стягивает, высвобождая чуть примявшуюся шевелюру.

Он аккуратно пристраивает ноги, стараясь не наступить на пустые жестянки, конфетные фантики, завернутую в парковочные талоны жвачку. Моя машина – это зона, свободная от уборки; тайная дверца в мою маленькую чумазую душу, в ту ее часть, которую Филиппу не понять никогда. Джек же никак не реагирует на царящий в салоне разгром – может, у него самого дома страшный беспорядок? – зато рассыпается в извинениях за опоздание. Сегодня все ползут как черепахи: он бог знает сколько проторчал на станции «Виктория», чтобы пересесть на Уимблдонскую ветку, а по линии Дистрикт метро вообще тащится еле-еле… Не метро, а сельский поезд какой-то!