не любить. Какую роль в твоих страшных делах играли идеи, я не могу себе уяснить; но, во всяком случае, они не могли убить несчастную Нину: это сделала любовь ко мне, чтобы ты там ни говорил.

Я, конечно, счел излишним разочаровывать ее.

— Садись.

Я сел рядом с ней и хотел ее обнять.

— Без объятий, пожалуйста. Да, да, наконец-то мы вполне осуществили наш страшный план: две жертвы в земле, третья — там. Несчастный мой старик… Но мы свободны и, по-видимому, ничто не мешает нашему счастью; но я его что-то не чувствую.

— Да просто потому, что его совсем нет на этом свете, Тамара.

— Нет, есть; только не для нас с тобой, может быть. Несчастный старик! Так ты его нашел совершенно безумным, несомненно сумасшедшим? Не правда ли?

— Это правда, поверь мне, — он давно сошел с ума в буквальном смысле.

Конечно, я лгал, но надо было успокоить тревоги моей подруги. Да и она сама лукавила и нарочно задавала все эти вопросы для успокоения своей совести. Надо заметить, что, отправляя старика в дом умалишенных, Тамара предварительно подала письменное заявление этого рода. Нам пришлось, однако же, употребить много хитростей, прежде чем удалось отправить мнимого сумасшедшего по назначению.

— С ума сошел… Несчастный старик… Это все равно, что мертвый… Но он не придет больше сюда… требовать свои наследственные владения… Он все мне оставил совершенно законным образом… Несчастный князь… Был он бледен и дрожал?..

— Страшно бледен и очень дрожал, как бешеный сумасшедший.

— Гм…

— Он сказал, что готов был бы выпить твою кровь — ради наслаждения, надо полагать, и мести.

— Он это сказал!..

— И с какой необычайной злобой.

— Он всегда был глуп, похотлив до отвращения и подозрителен — гадкий, безумный старикашка. Не стоит и сожалеть о нем.

Переспрашивая и задавая все новые вопросы, Тамара раскрывалась для меня совершенно ясно: сожаление и совесть в ней боролись с приятным сознанием завоеванного нами независимого положения и свободы. Старик всего менее тревожил ее совесть; но две другие наши жертвы терзали ее безбожно. Иногда они являлись ей по ночам, так что она просыпалась с криком ужаса и начинала метаться по комнате, как больная. Я холодно осмеивал ее ужасы, и тогда она делалась «ручной» на некоторое время. Вообще, я старательно учился играть на струнах своей лиры — женщины, иногда искусственно повышая ее чувственность, в другое время нарочно вызывая в ней ужас к привидениям. Тени мертвых, по ее мнению, стояли за ее спиной, а мой вид часто приводил ее в содрогание и она отталкивала меня с ужасом и презрением.

Она долго сидела неподвижно, как бы не замечая, что, окрутив ее талию руками, я делал все, чтобы вызвать ответ на мои страстные нашептывания. Я видел, что ее лицо пылало, и я стал расстегивать бесконечный ряд пуговиц ее платья: поистине адская работа. Целуя ее обнажившуюся грудь, я стал посматривать в ее лицо: в ее глазах засверкали золотистые искорки и губы подернулись в чувственной улыбке. Я уже внутренне торжествовал, как вдруг Тамара резко проговорила:

— Сиди смирно.

Потом, в виде пояснения, она добавила, не глядя на меня:

— Не расположена.

Ухищрения моей красавицы нравственно завоевать меня давно уже сделались для меня несомненными. Но насколько это было удобно — судите сами: мне казалось, что кровь моя лилась так быстро по жилам, как волны горной реки, но я сидел недвижно, делая усилия заглушить в себе чувственность и не выпуская из своих рук руль власти над собой и над нею.

Воцарилось молчание.

— Так скучно сидеть, Кандинский.

Она взглянула на меня с чувственно-вызывающей и досадливой усмешкой. Я не отвечал.

Одним движением руки она рассыпала по плечам свои волосы и стала раздеваться, будто не замечая даже моего присутствия. Потом она снова села в кресло и протянула ноги, на которых красовались красные туфельки.

— Я безгранично бесстыдна с тобой, знаешь… — проговорила она, презрительно смеясь.

Продолжать сидеть таким образом делалось невозможным. Я поднялся и шагнул к ней.

— Что ты хочешь?!.. — воскликнула она, сверкнув глазами.

Я сжал ее руки.

— Прочь!..

Она вскочила с места.

— Ты с ума сошел!

Я пожал плечами.

— Если так, то мне самое лучшее оставить тебя.

— Убирайся! — сказала она резко. — Меня возмущает малейшая твоя грубость в отношении меня. Ты вообразил, что твои права исходят из твоих преступлений — и это самое возмутительное. Знай, что я свободна от всяких упреков совести: преступления твои, а не мои.

Проговорив все это, она снова приняла прежнюю позу в кресле и начала снова, спустя некоторое время, посматривать на меня с чувственной усмешкой. Я знал, что мое холодное молчание ее снова выведет из себя — так и вышло.

Она приподняла руку и нервно забарабанила согнутыми пальцами по столу.

Молчание продолжалось.

— В твоих жилах, кажется, совсем нет крови, Кандинский.

Я видел, что моя наружная холодность ее совершенно выводила из себя, но теперь было уже поздно: чего бы это мне ни стоило, но надо было наказать ее и, отойдя к двери, я проговорил:

— Я охотно бы уехал из твоего дома, Тамара, сейчас же, но теперь глубокая ночь… В конце концов, я хочу рассеять одно твое маленькое заблуждение. Ты вообразила, что я считаю для себя очень заманчивым превратиться в твоего законного супруга и разделить с тобой наследство нисколько не сумасшедшего старика, как бы в вознаграждение за наши преступления. Я могу убивать силой присущих мне понятий, без сожаления и раскаяния, как это делает природа, но не могу ожидать за это платы. В этой жизни во мне осталась только одна живая страсть — любовь к тебе, но говорить об этом теперь можно счесть излишним.

Она порывисто подошла ко мне.

— Кандинский горд, — я это знаю — и вовсе не желаю ссориться с тобой. Я знаю, что, кроме тебя, у меня никого нет, и за моей спиной — два призрака… Как я останусь здесь в этом страшном пустом доме… Я не пущу тебя… Мы связаны тенями мертвых…

Лицо ее стало грустным.

— Да, признаюсь, этот дом, похожий на склеп, очень удобное место для их ночных прогулок, — сказал я с рассчитанным коварством. Она вздрогнула и со страхом стала смотреть в полумрак комнаты.

«Как удобно играть на струнах моей арфы-дамы», — подумал я.

— Что ты там видишь?

— Ничего…

— Однако, твои глаза испуганно расширены.

— Как страшно там… смотри…

— Стена и ничего больше.

— Ты закаленный человек, Кандинский, но я не так сильна: ты знаешь, мне часто кажется, что за мной неслышно