открывается великое счастье самопожертвования, полного отречения от себя во имя исполнения человеческого своего долга — помощи слабому.

Славка привык уступать Зое, молчаливо признавая ее старшинство и опытность, искал у нее защиты. Но теперь он словно позабыл о том, что она старше его на целых два года. Рядом с ним была даже не сестра, а просто растерявшаяся и усталая девчонка, которую он — сильный и смелый мужчина — обязан был заслонять от всевозможных напастей и бед, во всяком случае, принимать их на себя первым…

Он вдруг вырвал внезапно окрепшую руку из вялой Зоиной руки и решительно повернул к ближайшему перелазу, за которым в слегка освещенном дверном проеме виднелся силуэт согбенной женщины. Она стояла на пороге хаты, низко наклонившись над большим чугунным горшком, и что-то перемешивала, в нем, тупо постукивала по дну и крутым его бокам деревянной скалкой.

— Здравствуйте, тетенька! — каким-то ломким, будто осипшим на ветру голосом выдавил из себя Славка. — Можно у вас переночевать?..

Женщина с кряхтеньем разогнула спину, но не выпрямилась совсем, а так и застыла полусогнутой, заведя руку назад, словно к бегу изготовилась и только ожидала чьей-нибудь команды: «Марш!»

— Чого? — по-старушечьи хрипло спросила она. — Это же чьи вы такие шустрые будете? Никак я вас, деточки, не признаю…

— А мы детдомовские, из города, — поспешно сказала Зоя, подходя поближе. — Пустите нас, пожалуйста, в хату, бабушка…

Женщина наконец распрямилась. Пепельно-серое в сумерках и как бы очерченное темными непокрытыми волосами плоское лицо ее показалось им не живым, а будто бы нарисованным углем на жесткой фанере. И глаза женщины, глубоко запавшие в глазницах, были вроде черных пустых дырок на этом плоском лице. Морщась, она потерла затекшую поясницу, поглядела на сумеречную улицу, куда-то поверх их голов, и проговорила невнятно, позевывая и прикрывая ладонью щербатый рот:

— А-а-аых ты, господи боже ж мой!.. Так вы из приюту? То-то ж я гляжу — не наши вы, деточки, чужие. А где ж я вас у хати положу?.. Нету у нас места в хати. Нету… Идите себе, деточки, с богом… Идите скорее… Пускай господь вас милует…

В общем-то Славка и Зоя мало надеялись здесь на удачу и внутренне были готовы к отказу. Правда, они собирались упрашивать несговорчивую старуху, даже плакать перед ней были готовы, чтобы разжалобить ее. Но в пустом взгляде этой тетки, в тягучем ее голосе было столько бессердечия и холодной отчужденности, что они сразу поняли: размягчить ее фанерную душу — никаких слез не хватит.

Ребята еще продолжали стоять у плетня, подавленные усталостью и обидой, а женщина опять согнулась над бокатым чугуном, застучала скалкой, с хлюпающим каким-то чмоканьем проворачивая в нем липкое месиво. И Славка догадался, что это она для своего поросенка на утро старается или для какой-либо другой ненасытной животины, а об остальном давно и думать позабыла.

И, отойдя уже на порядочное расстояние от той неприветливой хаты, они все еще явственно различали в тишине тупое постукивание деревяшки по чугуну; и несмолкающее липкое чмоканье слышалось им, как будто бы старуха, опустившись вдруг на четвереньки, сама принялась с жадным чавканьем поедать предназначенное поросенку месиво.

Славка не удержался от мстительной, злорадной усмешки, когда подумал о том, что жестокая эта старая женщина может — по его желанию, конечно! — действительно превратиться в свинью. Он очень живо представил себе ее чудесное превращение в худое неопрятное животное, с вислыми ушами, длинным рылом, маленькими злобными глазками и грязной, с черными пятнами на боках, жесткой щетиной.

Старуха теперь, понятно, запоздало раскаивалась, горько сожалела о проявленном бессердечии, о недобром своем поступке, когда еще была человеком. И сейчас она будто бы трусила где-то позади них, виновато топоча копытцами, и, жалобно похрюкивая, повизгивая, умоляла Славку, чтобы он расколдовал ее, возвратил утраченный человеческий облик. А он не прощал ее, не верил раскаянию.

Славка так увлекся несбыточными своими мыслями, что почти поверил в возможность подобного превращения и в свое волшебное могущество. Он даже оглянулся украдкой, чтобы убедиться — не бежит ли и в самом деле за ними если уж и не выдуманная им, то хоть какая-нибудь приблудная свинья. Но никто за ними не бежал…

А на улице заметно свечерело. Дальние подворья и сады уже как бы сливались с подымающимися над землей темными облаками, из-за которых лишь изредка просачивалось зыбкое свечение рассеянно мерцающих звезд. Оно словно бы размывало еще не устоявшуюся облачную темень, делало ее прозрачной, открывая на короткое время недоступные взгляду клубящиеся небесные недра, в глубине которых недвижимо и мощно залегал ледяной запредельный мрак.

Но даже там, в самой сердцевине того непроглядного и неподвижного мрака, все-таки происходило некое трепетное перемещение тени и света.

И тогда казалось, что над истерзанной огнем и железом землей, над ее вздыбленной твердью и водами; над дымящимися развалинами и покуда еще уцелевшими жилищами; над людьми, которые спали в домах, тонули в пучинах, корчились в окопах, таились в лесах, истекали кровью, сжигали себе подобных и сами погибали в огне — над всем бескрайним и безжалостным миром; над страданиями, смертями, мучительной болью; над поруганной нежностью и яростной смутой его проносился неслышный медленный вздох, от которого на миг сжимались сердца, никли травы, ложились росы…

И, возникнув однажды в безбрежных далях вселенной, обнимая собою весь мир, этот вздох, быть может, только самым краешком незримого своего крыла достигал этой вечерней деревенской улицы, по которой молча проходили теперь брат и сестра и которые не ощущали вокруг себя ничего, кроме своей беды. Ослепленные малым несчастьем своим, они не смотрели на звезды, на светлеющие вдруг облака и не замечали, как придорожные вербы на мгновение теряют листву и покрываются вместо нее легким струящимся серебром.

Под ногами у них сизой лентой белела повитая низким туманом дорога. Впереди было темно, а по сторонам — за плетнями и вишенниками — в окнах хат кое-где теплились красноватыми искорками масляные плошки-каганцы. Но кто находился там, за чуть желтеющими в сумраке, будто непромытыми окнами, какие люди коротали вечер в уютных своих домах — добрые ли, злые? — было неизвестно.

И потому Славка никак не мог решиться опять подойти к щелястому тыну, стукнуть по нему легонько пяткой, чтобы проверить, нет ли во дворе собаки, а затем перебраться через перелаз и жалостливым, загодя плаксивым тоном затянуть уже привычное: «Тетенька, а можно нам у вас переночевать?..» Но когда Зоя, до сих пор покорно шагавшая позади, вдруг заспешила, пытаясь, наверное, обогнать его, вновь утвердить свое утраченное старшинство, Славка собрался с силами и повернул к первому попавшемуся подворью…

— Ты погляди,