горести, обиды и страхи. И ночной разговор с мужем представлялся ей теперь чем-то вроде тайного сговора, в котором они как бы заранее уже отрекались от прибившихся к ним ребят и предавали их. А опасения Мыколы, что одной ей будет нелегко управляться с двумя детьми, казались не более чем отговорками для успокоения совести…

«Ну, и что из того, раз их двое? — покаянно думала она, глядя, как Зоя собирает щепоткой крошки со стола. — Неужто они меня объедят? Вон у некоторых жинок в селе и по трое да по четверо, совсем маленькие, и ничего с ними не делается — живут себе да живут… А эти уже большие, может, и мне в чем-то помогут — либо в хате, либо на огороде…»

И, окончательно утвердившись в своем решении — никуда от себя этих ребят не отпускать, тетка Мотря почувствовала облегчение:

— Не наелись? Ну, да ничего… Вот сходим, дети, до дядьки Осадчука, а как до дому вернемся, тогда разом и позавтракаем, — как можно беззаботнее сказала она, когда Славка и Зоя отодвинули пустые кружки. — Идемте, деточки мои, идемте…

— А где же он, этот дядька Осадчук? — робко спросила Зоя.

— В колхозе, мабуть… Где ему еще быть? — словно не заметив Зоиного беспокойства, откликнулась тетка Мотря и пожала плечами. — Ото ж там зараз все ихнее кодло…

После теплой хаты им показалось, что на улице прохладно. Небо было чистым, по-утреннему прозрачным. А на листьях деревьев, на выглядывающих из-под них желтобоких яблоках, на жердях изгородей и на ступеньках перелазов, на смятой траве и обломанных будыльях крапивы, жмущейся в тени тынов, — повсюду виднелись тяжелые и вроде бы даже мохнатые капли росы. И пыль на обочинах была прибита этой мохнатой росой — лежала тонкой нетронутой корочкой, чуть поклеванной, правда, маленькими лунками и разрисованной извилистыми канавками в тех местах, где ползали ночью укрывшиеся теперь под землей от солнечного света маслянисто-лиловые дождевые червяки.

Лишь на самой середине дороги, по которой, должно быть, прогнали на заре стадо, потому что пахло от нее молоком, все пространство из конца в конец было заляпано большими и мал мала меньшими коровьими лепешками, перемешено и вскопычено, как будто какое-то неисчислимое войско только что незримо пронеслось вдоль улицы, оставив после себя на приглаженной ночной стынью земле поруху и разор…

Перейдя улицу, тетка Мотря повела детей напрямик, огородами, по едва различимым под переплетенной огуречной, картофельной, помидорной и всякой другой ботвой осклизлым и бугристым межевым тропкам, обозначенным то вешками подсолнухов, то остролистыми стеблями кукурузы, то метелками душистой конопли. И вся эта буйно разросшаяся огородная зелень, однако прихваченная уже кое-где увяданием и первой, незрелой еще, желтизной, щекотала, покалывала, шершаво царапала и щедро кропила влагой ноги, руки и плечи ребят, так что легкая их одежонка вскоре промокла насквозь и начала ознобно липнуть к телу.

Там и сям над огородами маячили белые косынки женщин, покато горбились согбенные их спины. Должно быть, издали заслышав громкий шелест шагов, женщины прерывали на миг работу, трудно распрямлялись, опираясь на тяпки либо придерживая в оттянутых подолах длинных своих юбок-спидниц собранную раннюю овощь, здоровались с теткой Мотрей и недоуменно провожали глазами спешащих за нею вприпрыжку малых ребят, гадая, наверное, чьи же это дети за Мыколыной жинкой увязались и куда они теперь направляются.

По золотым шляпкам подсолнухов, покачивая брюшками, как бы поджимая их под себя, ползали полосатые осы. Пучеглазые стрекозы, сухо треща крыльями, вырывались откуда-то из-под ног, стремительно отлетали в сторону и там, в стороне, словно натолкнувшись на невидимую преграду, вдруг зависали в воздухе, а потом и вовсе пропадали из виду. Одетые в черно-красные щегольские мундиры усатые жуки-солдатики деловито сновали по сочным и хрустким тыквенным плетям; с разлапистой свекольной ботвы осыпались божьи коровки; бабочки-капустницы трепетали над синевато-зелеными коконами свивающихся вилков; и на каждой былинке, под каждым листком — в глухих морковных межрядьях и на луковых проплешинах — жужжала, стрекотала, копошилась и гонялась друг за дружкой свирепая и безжалостная насекомая мелочь.

Славка невольно дивился великому множеству всех этих летающих, прыгающих, ползающих и даже складывающихся вдвое, чтобы шагнуть, шустро снующих тварей, для которых целый мир, быть может, заключался в разъединственной картофельной грядке, а вселенная ограничивалась огородом, за пределами которого простиралось уже и вовсе недоступное им, невообразимое потустороннее пространство.

Однако и в нем — в том невообразимом и потустороннем — все-таки жили, дышали, двигались и подстерегали один другого свои букашки-таракашки, кипели свои страсти, бушевали свои войны. И никому из них — снующих там и дышащих — было неведомо, последний ли это из возможных миров и последняя ли сотрясает его война…

А к бывшей колхозной конторе они подошли, когда солнце поднялось уже высоко, воздух потеплел, и промокшая одежка ребят, продутая слабым ветерком, совсем просохла.

За обломанным палисадником, отдельные рядки которого были волнисто наклонены и повалены на землю, у самого крыльца конторы стояла запряженная парой подвода. Костлявые гнедые лошаденки помахивали хвостами и торопливо подбирали брошенное к их мосластым ногам непросушенное сено. Лошади то и дело вскидывали головы, с хруптом перекатывали между зубами железные удила, и тогда было видно, как по мокрому железу, по их отвислым нижним губам, утыканным длинными седыми волосинками, стекают струйки зеленой слюны.

На подводе, раскинув ноги и зарывшись лицом в белые от мучной пыли мешки, похрапывал какой-то чубатый парубок, накрутив на руку вожжи и прижимая к своему боку короткую немецкую винтовку.

— Ото ж дурень какой-то, — поглядев на парня, с осуждением сказала тетка Мотря, ступая на крыльцо конторы. — Хоть бы коней своих разнуздал, паразит.

В полутемном коридоре она нашарила ручку обитой клеенкой двери, из-за которой доносились приглушенные голоса. Подталкивая ребят впереди себя, тетка Мотря осторожно шагнула в прокуренную комнату, где за пустым столом сидели двое стариков в потрепанных пиджаках, широкополых шляпах-капелюхах и худощавый — помоложе их с виду — мужчина в вышитой по вороту рубахе и в военном, с синим околышем и пятнышком от снятой звездочки, картузе. Мужчина поднял голову и взглянул на ребят с недобрым любопытством.

— Доброе утро, пан староста, — поздоровалась тетка Мотря с тем, худощавым человеком. — И вы здравствуйте, люди добрые… — Она поклонилась старикам, которые лишь молча кивнули зажатыми в губах потухшими трубками. — Вот они, дети, пан староста, про каких вам вчера мой Мыкола говорил…

— А где ж он сам? — строго спросил Осадчук, поднимаясь и обходя стол.

На обшарпанной стене, над помятыми капелюхами стариков, был прилажен поясной портрет одутловатого человека в перетянутом ремнем коричневом френче и с ниспадающей на глаза челкой. Левый рукав френча охватывала красная повязка