Здесь он топил свою неприкаянность, а потом после окончания «сеанса» брел навеселе в свою крохотную избушку…

Троица проклятая — тоска, грусть, разочарование — навалилась на Александра сразу после отъезда жены. Утром он быстро встал с кровати и подошел к окну. Унылой виделась улица без пешеходов. И за дверьми — пустота, и в душе — пустота. В другом окне сквозь шторы просачивался, наполняя комнату, серый свет. Моросил мелкий дождик.

«Проклятый дождь. Сеет и сеет, совсем не вовремя, — рассуждал Козлов, — как будто природа забыла о синем сплошном куполе с ярким дневным светилом».

И такое ощущение возникло после отъезда Галины, будто бы люди пропали навсегда. Чем не конец света?!

Перекусив и выпив чаю, Александр вышел на улицу. Накупил кучу центральных газет, чтобы почитать вечером. С местной прессой он ознакомился сразу по возвращению домой. В многотиражке звучали призывы работать по-стахановски.

— Где и когда работать, если нет этой самой работы. А если есть, то не дают. Да горели бы эти призывы синим пламенем, — взорвался Александр.

Случались такие моменты, когда не хотелось жить.

«Эх, был бы пистолет или другое огнестрельное оружие — застрелился бы, — рассуждал он. — Почему, почему не верят мне? Я же все, что мог, отдал Родине!?

И в партизанах, и в «Сатурне»! Состояние такое, что не вижу дальнейшего смысла жизни».

И Козлов понял — надо перестраиваться, взять себя в руки — тяжел крест, да надо несть. Терпение — лучшее спасение.

Он терпел и выстраивал планы на счастливое будущее, которое казалось ему не чем иным, как фатаморгана…

В тот год лето стояло странное, какое-то строптивое. Голубое небо раннего солнечного утра через несколько часов внезапно затягивалось белесыми облаками, которые постепенно серели и чернели, проливаясь внезапными стремительными дождями — настоящими ливнями, и тут же затихали. Тучки плавились под действием дневного светила и многочисленные лужи испарялись в одно мгновение…

Перед затянувшейся черной полосой жизни Александр поначалу растерялся, потому что жизнь уже на «зебру» не походила. Это был какой-то мифический, прибежавший в реальность огромный, дикий, черный буйвол, бодавший его со всех сторон. Была непроглядная ночь, которая не проходила и днями. В зимние время в избушке было достаточно прохладно, спасали носки из собачьей шерсти, подаренные Галиной на день рождения.

Но дух сильной и цельной натуры говорил — я все равно найду выход из этого темного тупика, куда меня несправедливо загнали обстоятельства и равнодушные чиновники. Он становился иногда таким оптимистом, каким его нарисовал поэт:

Обитать в одиночестве молодому, отжившему и отвоевавшему всего лишь четверть века мужику — казалось дикостью и неестественностью. Галина не выказывала особого желания возвращаться. Александр прилагал усилия отремонтировать разрушающее жилище и дровяной сарайчик. Подправил снова осыпающую плиту, топившуюся местным топливом — в основном валежником и хворостом.

Вымазал глиной полы, заткнув предварительно колками вновь появившиеся мышиные норы. Когда доливка высохла, настелил домотканых дорожек. Снял вылинявший, из красной ткани с проволочным каркасом абажур, сплошь засиженный мухами. Выкрасил оконные рамы и входные двери. Для этого нужны были средства. Как говорится, от Гомера и до наших дней — все стоит денег.

Устроился кое-как на работу с копеечной оплатой — помощником лесничего, что помогло заготовить дров на зиму через выписку (по закону и правилам чести): хвороста, сухостоя, валежника было впору. Воровать топливо он не мог — совесть не позволяла. Теперь он защищал природу и старался быть лесным законником.

После обеда, устав от работ, прилег отдохнуть. Он лежал на старой деревянной кровати, при поворотах с боку на бок она скрипела всеми четырьмя суставами слабо закрепленных дубовых ножек. В комнате стоял рыхлый полумрак — время приближалось к вечеру.

«Скоро надо будет включить электричество, чтобы почитать и приготовить что-то поесть», — размышлял разомлевший Александр. К своему изумлению он увидел, что включатель на стене развалился — не выдержала испытанием временем пластмасса.

«Надо завтра купить новый, — решил он, — а пока замкну провода для контакта».

На здоровье не жаловался. Встречался с земляками, обзавелся друзьями, среди которых было немало любителей продезинфицировать горячительным глотку и развеселить мозги, развернув их хоть на минуты в сторону от тяжестей послевоенного быта. В такие моменты добровольного сумасшествия дни бежали быстро и бездумно. Александр стал понимать, что начинает втягиваться в «хмельные беседы» в чайных, рюмочных и на природе.

Часто стал приходить в избу в состоянии грогги. В челюсть его никто не бил, оглушала водяра. Когда он открывал дверь дома, спасал дверной косяк, уцепившись за который он поддерживал вертикаль. Потом почти на карачках добирался до кровати и засыпал крепким мужицким сном.

Он считал, что в водке есть мудрость, в кружке пива есть свобода, а в воде — одни бактерии. Пиво глотали огромными стеклянными кружками с «ершами» из водки, которая в полном граненном стакане была нормой. А поллитровую кружку пива его друзья тогда называли интеллектуальным напитком. Было модно пить этот напиток в больших объемах, да еще с таранкой. Друг Леша откуда-то приносил огромных подкопченных лещей. Рыбины были словно отлиты из бронзы. Его он называл античный лещ, каждая чешуйка — с ноготь большого пальца.

Но постепенно приходило осознание ложности пути, по которому не шел, а скользил в никуда.

— Паршивое и последнее дело сидеть в квартире и читать. А лучше — надо либо гулять, либо работать.

От окончательного падения спасла женщина. Нет, не то вольтеровское существо, которое одевается, болтает и медленно раздевается, и не гейневская женщина — одновременно яблоко и змея. Через год после отъезда жены он случайно встретил незнакомку. Девушку звали Майя, с ней, как ему показалось, можно будет спокойно прожить всю оставшуюся жизнь. С другой стороны, Александр понимал, что женщин надо принимать со всеми недостатками мужчины. У Александра, оценивавшего себя объективно, их тоже была копна. Но он намеревался преодолеть их, продолжая строительство новой семьи.