Наталья медленно опустила голову, замолчала. И застыла, утонув в своих горестных ощущениях. Потом встрепенулась слегка, глянула на Соню, будто удивляясь присутствию нечаянной собеседницы, и произнесла торопливо, на вздохе:

– Умер месяц назад мой Алешенька. Сердечко не выдержало, остановилось. Ночью умер… Тихо, даже не плакал. Я думаю, меня будить не хотел… Он ведь все понимал, все чувствовал очень остро. Такие дети вообще чувствуют весь мир по-особенному. И любят по-особенному – нам не понять… Мы так не умеем. И я вместе с ним умерла…

– Ну… Не надо так. Что вы.

Слова утешения получились несуразными, бледно-серыми какими-то – Соня сама устыдилась и замолчала, испуганно глядя на Наталью. А та будто их и не слышала. Вздохнула, продолжила на той же ноте:

– Вот, решила я теперь здесь поселиться. А что? Здесь хорошо… Лес, речка, тихое одиночество. Бредешь, бывает, по лесу, бредешь, бредешь… Хорошо. Зимой можно печку затопить, у огня посидеть… Я не боюсь одиночества, нет. Какая это суета пустая – бояться одиночества… А работать буду в местной амбулатории, фельдшером. Я ж когда-то медицинский окончила, у меня даже специализация хирурга есть… А квартиру, что в городе осталась, думаю Марку обратно отдать. Вы ему там скажите – про квартиру-то… У меня здесь дом родительский, крепенький еще, мне хватит.

– А Марго… Она что, вообще вас не навещает?

– Нет. Риточка осталась тогда жить с отцом. Ни разу к нам с Алешенькой не приехала.

– Но как же?.. Как же так?..

– Вы хотите спросить – не обидно ли мне было? Конечно, обидно. Не то слово как обидно… Но я ее не осуждаю. Тяжело, знаете ли, жить в осуждении, очень много сил забирает. А силы мне были ой как нужны… Если это был Риточкин выбор – пусть будет так… Они с Марком даже на похороны Алешеньки не пришли. Да и не надо. Алешенька был – мой сын. Мой ангел… Нет, я обиды на них не держу, счастливый человек обижаться не умеет. А я была очень счастлива рядом с Алешенькой.

– Счастливы?

– Да. Очень счастлива. Почему вы на меня так смотрите? Вы мне не верите, что ли?

– Нет… То есть простите… Я не хотела вас обидеть… Просто я… Я…

Никчемные объяснения застыли у Сони жестким комком в горле, слезная судорога вдруг сотрясла тело. Она вдохнула в себя резко воздух, чтобы упредить подступающие слезы, да только все наоборот и вышло – сникла на выдохе, поперхнувшись рыданием.

– Что вы, Сонечка! Что вы… Это вы мои слова так близко к сердцу восприняли, да? Ну, простите ради бога… Вот, квасу еще попейте… Да что с вами такое, Соня?!

Голос Натальи доносился будто издалека. Соне хотелось, чтобы она замолчала, не суетилась доброжелательным испугом, потому что от него еще больше душили слезы…

Вдруг, сама от себя не ожидая, она отняла руки от лица и выкрикнула в колышущееся перед глазами горячее слезное марево:

– Вы лжете сейчас, лжете! Зачем, зачем? Лжете, что были счастливы! Я знаю, что вы лжете!

– Почему же я лгу?.. Нет, я совсем не лгу… Что с вами, Сонечка?

– А я вам скажу, что! Я ведь тоже, как вы… Я тоже родила сына… Такого… Понимаете? Такого же! С похожим синдромом! И я знаю, что… это неправда… Вы лжете все, лжете! – Соня икнула громко, с надрывом, и вдруг слезы делись куда-то.

Затаив дыхание, она испуганно посмотрела на Наталью. Та поднялась с места, пересела на ее скамью… обняла рукой за плечи, сильно прижала к себе, начала баюкать, успокаивая. Голос журчал тихо, ласково, чуть снисходительно:

– Все, Сонечка, все… Успокойтесь. Я ж не знала… Если вам нужно, проговорите вслух свою боль… Иногда это очень важно – проговорить вслух. Говорите, Сонечка, говорите, я вас пойму… Все что хотите. Даже самые гадкие слова, если хотите…

– Нет… Не могу. Не могу говорить. Мне стыдно…

– А чего – стыдно? Для вас это большая трагедия, да? Вы привыкли стыдиться своего ребенка, да? И привыкли стыдиться своего стыда?

– Да… Именно так. Это вы сейчас правильно сказали – я стыжусь своего стыда…

– Ну, Сонечка, полноте… Знаете, что это значит? Это значит, что не все еще потеряно… Это пройдет, Сонечка…

– Пройдет? Как же пойдет? Если внутри полный слом…

– Как вы сказали? Слом?

– Ну да… Слом – это осознание того, что ты уже никогда не сможешь быть такой, как раньше… Веселой, беззаботной, да просто обыкновенной женщиной не сможешь быть! Потому что… попрано все внутри. Сам материнский инстинкт попран. Нет, ну почему, почему именно мой организм, не чей-нибудь? За что, за что? Даже самооценки не осталось, одно сплошное бездостоинство…

– У-у-у, как же ты всю изрешетила себя внутри, девочка… Нельзя так…

– А как, как можно?! – рывком подняла Соня голову с Натальиного плеча, глянула ей в глаза. – Как можно? Когда ты болезненно открыта для чужих жалостливых взглядов, для любопытного сочувствия… Оно же уничтожает тебя, это мерзкое сочувствие, когда в спину тебе чуть ли не крестятся – слава богу, мол, не со мной! И ты чувствуешь, как уничтожаешься, как тебя становится все меньше, меньше… А в какой-то момент еще и осознаешь, как легко тобой можно манипулировать… И ведь манипулируют те, кто оказался сильнее, хитрее! Навязывают тебе… А ты не можешь сопротивляться, не можешь! Нет у тебя ни сил на сопротивление, ни средств! Потому что манипулируют тобой самые близкие! Вернее, те, что когда-то были самыми близкими…

Она еще что-то говорила, захлебываясь слезами и торопясь высказать вслух то, что слоями слежалось там, внутри, не находя выхода. Наталья слушала не перебивая. Дождавшись, когда Соня наконец иссякнет, проговорила странным для такого разговора обыденным ровным голосом, даже усталым немного:

– А у меня, знаешь, все наоборот было… Не слом, а подъем. Да-да, можешь мне не верить, но такой сильный душевный подъем… Я вдруг поняла, что нужна своему сыну вся, до последней капельки. И что от меня зависит сама его жизнь, пусть совсем короткая. И это меня так… Будто над самой собой, над всеми окружающими людьми подняло…

Наталья быстрым вороватым жестом отерла глаза, чуть шмыгнула носом, глядя куда-то в сторону, потом снова заговорила спокойно:

– Знаешь, Сонечка, есть в этом что-то особенно острое – вдруг осознать свою нужность. Осознать, что у тебя есть возможность – отдать… А это ведь и есть счастье, только мы его как счастье до конца не понимаем. Счастье отдать себя, свою любовь тому, кто больше всего в этом нуждается. Отправная точка для счастья – это бескорыстие в любви, а не стяжательство! Это просто мода сейчас пошла на стяжательство, сбила всех с толку. Даже девчонки-соплюшки, насмотревшись по телевизору на красивую жизнь, мечтают только о стяжательстве. Не отдавать любовь, а брать, брать, грести под себя… И даже не саму любовь, а ее производную, как им кажется, составляющую, то есть материальную сторону.

– Ну почему же сразу – материальную… Разве это плохо, когда мужчина берет на себя полную ответственность за жизнь женщины, когда заботится о ней, принимает на себя тяжесть решений?..