— Поймите, мадам, в нашей стране лакированная кожа предназначена только для девочек. И только девочки носят туфли с пряжками. Так уж у англичан сложилось, извините. Это факт национальной жизни.

Да неужели. Факт национальной жизни, как «Липтон» или банковские выходные по понедельникам. Как левостороннее движение.

Эта дамочка решила, что, будучи американкой, я готова наряжать сына в колготки и туфли на шпильках. Американцы ведь все как один извращенцы, уж это-то для нее очевидно.

— Вам очень не хотелось бы этого делать… — медленно произнесла я. Объяснения были излишни — в моей руке уже появилась кредитка. — И вас это просто убивает, но вам все же придется расстаться с этими туфлями.

Всю дорогу домой Дэниэл скакал по тротуару, любуясь обновкой, восхищаясь блестящими пряжками. И мне плевать, что в лакированных туфельках на разлапистых, чисто мальчишеских ступнях он попадал прямиком в категорию трансвеститов. Мне важно одно: мой мальчик счастлив. Обычно он скулил и жаловался, падал на землю и просился на ручки, а сейчас у него просто не было времени на подобную ерунду. Он даже почти не спотыкался! Не обошлось, конечно, без косых взглядов попутчиков в метро, явно решивших, что малыш надел туфли старшей сестры, но этих людей я видела в первый и последний раз в жизни.

— У нас новые туфли, — с улыбкой сообщила я соседке по вагону; вцепившись в фирменный пакет, она прожигала взглядом новенькие, блестящие бальные туфельки Дэниэла.

— Понятно, — уронила она.

Лучше поблагодарила бы. Как-никак мы с Дэниэлом оказали ей любезность: будет о чем поговорить за чаем с мужем.

— Привет! — войдя в дом, крикнула я.

Когда мы уходили, Виина и Эмили усердно трудились над декорациями для спектакля, который Эмили обещала показать вечером, — постановку «Красавицы и Чудовища» с Микки-Маусом в главной роли. Дамбо забыт — вероятно, навсегда. Разноцветная слоновья семейка во главе с Дамбо получила прописку на подоконнике, где и скучала уже много недель. В последний раз, читая Эмили историю про Дамбо, я прониклась глубочайшим сочувствием к его маме. Бедняжку заперли за то, что она защищала своего малыша, да еще и надпись на клетку привесили: «Осторожно, бешеная слониха!»

— Почему они это сделали, мамуль? — Эмили разглядывала в книжке рисунок несчастной слонихи с грустными глазами.

— Невежество, — вздохнула я.

— А что такое невежество? — спросила моя пятилетняя разумница.

— Невежественный человек — тот, который очень мало знает. Или не хочет знать.

Виина оставила записку на кухонном столе: они с Эмили ушли гулять в парк. А Стивен — сообщение на автоответчике с просьбой срочно перезвонить. Я набрала номер его мобильника и поразилась, услышав его голос — глухой, безжизненный, звучащий как из-под толщи воды.

Сердце его отца не выдержало постоянной депрессии. Бернард умер утром, по дороге в больницу.

Похорон за свою жизнь я посетила почти столько же, сколько и свадеб. Довольно необычно для женщины, которой еще нет тридцати, но тем не менее это так. Мне хорошо известны правила, я привыкла к сдержанности приветствий, к порядку церковной службы, умею терпеливо молчать, пока звучат гимны, слова утешения викария и молитвы родных и близких. На английские похороны я не забыла надеть шляпу, но, едва переступив порог в церкви, поняла, что совершила грубейшую ошибку, не убрав под нее волосы. Распущенные по плечам, чересчур светлые, они выглядели оскорбительно в траурном море темных костюмов и галстуков.

Энди сам вызвался присмотреть за детьми.

— Мелани, ты же знаешь, я умею с ними общаться, — настаивал он. — Я знаю, что Дэниэлу можно есть, а чего нельзя. Я его понимаю. И тебя понимаю, Мелани. — Он протянул мне свой мобильник, с улыбкой прикоснулся к щеке.

«Ты прав, Энди, — подумала я. — Ты действительно меня понимаешь». Энди знал, что я позвоню минимум пять раз по дороге до церкви, столько же — сразу после окончания службы, а весь обратный путь не отпущу Эмили от телефона.

Такая уж я есть. К чему бороться с собой?

Когда я выходила из дому, Эмили слушала «Беги, пес, беги» в исполнении Энди, сидя у него на коленях. Дэниэл получил задание собрать все предметы, которыми можно писать, — своего рода речевое упражнение. Уверена, ребенок умер бы от скуки с кем угодно, только не с Энди. Ведь Энди в конце концов заявит, что писать можно не только мелками, фломастерами, ручками и карандашами, которые притащит Дэниэл, но и, скажем, шоколадным пудингом. А потом устроит настоящее шоу, вывозит в пудинге все стеклянные поверхности в доме, рисуя рожицы веселые, грустные, изумленные, озадаченные, чтобы Дэниэл попутно учился распознавать эти эмоции. Дэниэл тоже начал рисовать — в основном телепузиков и детей. Все девочки у него такие же светловолосые и кудрявые, как его сестра, а мальчики пузатенькие, с крупным темным пупком.

Похороны Бернарда проходили в церкви из кирпича и камня, чуть в стороне от центральной улицы. Со своего места в пустом ряду я любовалась сводчатым потолком с высеченными из камня мифическими фигурами по краям, мощными колоннами, подпирающими хоры, дверями-арками из толстого темного дерева, со старинными коваными ручками. Цветные витражи окон не пропускали ни солнечный свет, ни городской шум с улицы. Заходя в церковь, я отметила, что каменные ступени истерты за столетия ногами верующих и тех, кто приходил сюда, как я, по необходимости и так же, как я, не находил Бога в этом прекрасном здании с богатой отделкой и резными деревянными скамьями.

С началом службы меня охватил страх за детей; будто холодом подуло с пустых мест на скамье по обе стороны от меня, где положено быть Эмили и Дэниэлу. Понятно, что они не высидели бы такую службу. Дэниэл вообще не мог сидеть на одном месте дольше пяти минут нигде, кроме поездов. Он стонал, ерзал, отпихивал игрушки, которые я ему подсовывала, не соблазнялся ни печеньем, ни изюмом. Так что Дэниэла можно было взять с собой в единственном случае: если бы служба проходила в ночном поезде на Шотландию. Ну а Эмили я предлагала поехать, но дочь предпочла провести полдня с Энди. Должна признаться, я ее не винила. Мне и самой здесь было несладко.

Метрах в десяти впереди, в левом ряду, негромко переговаривались Дафна и Пенелопа. Пенелопа очень бледна; в тусклом свете потолочной люстры ее кожа казалась прозрачной. Дафна, в бархатной шляпке, прижалась к ней, как к подруге. Через несколько минут Пенелопа чуть повернула голову, выискивая кого-то взглядом. Стивена, должно быть, решила я. Она не утратила своего шарма ни на йоту: все тот же хищный нос и чересчур широко расставленные глаза, но и взгляд все тот же, невыразимо сексапильный даже под траурной темно-синей шляпкой, и тот же ослепительный блеск крупных, лишь самую малость кривоватых зубов.

Она меня заметила. Шепотом передала информацию Дафне, и обе повернули головы. Я изобразила улыбку, приподняла в приветствии руку. Мне искренне жаль Дафну. Трудно представить боль от потери человека, с которым прожил сорок лет. Что же до Пенелопы… я не могла избавиться от чувства, что сплавила ей подержанное и не совсем исправное авто. Пенелопу ждало неприятное открытие: рано или поздно она убедится, что на этом транспорте далеко не уедешь.