– Я пытаюсь договориться о мирном снятии осады. Скажите, что вам угодно, и я подготовлю новые предложения.

Хулагу кивнул, словно услышал что-то дельное. Он поскреб подбородок и нащупал щетину.

– Вели своим разоружиться. Пусть выбросят за ворота все мечи, ножи и топоры, чтобы мои воины собрали их. Потом мы вместе пройдемся по улицам в сопровождении твоей личной охраны, чтобы толпа не приближалась. После этого потолкуем снова.

Халиф тяжело поднялся. У него онемели ноги, он пошатнулся, но удержал равновесие.

– Вы требуете оставить мой народ беззащитным.

– Да вы уже беззащитны, – бросил Хулагу, отмахнувшись, положил ноги на стол и откинулся на спинку стула. – Оглянись по сторонам, халиф, и скажи, что я не прав. Я пытаюсь решить нашу проблему мирно. Мои люди обыщут дворцы, чтобы я убедился: с твоей стороны подвоха нет. Не беспокойся, немного золота я тебе оставлю, на новое платье хватит.

Свита Хулагу засмеялась, а халиф уставился на него в бессильной ярости.

– Вы обещаете не прибегать к насилию?

Царевич пожал плечами.

– Обещаю, если вы меня к нему не вынудите. Я назвал тебе свои условия, халиф.

– Тогда я вернусь в город, – проговорил Аль-Мустасим.

– Ты гость, – напомнил Хулагу после недолгого раздумья. – Отошли в Багдад посланника, а сами переночуй с нами, в юрте. Увидишь, как мы живем. У нас в лагере есть мусульмане; наверное, им пригодятся твои наставления.

Они посмотрели друг на друга, и халиф первым отвел взгляд. Выбора у Аль-Мустасима не осталось. Он чувствовал себя рыбой на крючке у Хулагу, который мог в любой момент натянуть лесу. Халиф мог лишь хвататься за любой крохотный шанс спасти Багдад от кровопролития.

– Почту за честь, – негромко ответил Аль-Мустасим, кивнув.

Разоружить багдадцев оказалось нелегко. Началось все хорошо, благо горожане видели за воротами огромное монгольское полчище. Глашатаи халифа зачитали его указ на каждом углу, и вскоре люди выволокли на улицы первые мечи. Оружие в багдадских семьях не редкость: у кого в доме пика, у кого – копье… Многие не хотели расставаться с отцовским или дедовым оружием. А как вынудить мясника, плотника или строителя сдать свои драгоценные инструменты? К середине первого дня сборы оружия до того надоели горожанам, что кое-что они унесли обратно. Солнце еще не село, а охране халифа пришлось сдерживать разъяренную толпу, которая едва не добилась своего. Три тысячи стражников отбивались от гневных горожан, то и дело оказываясь в меньшинстве. Стражники двигались от улицы к улице, чтобы подавить мятеж в одном месте, а потом перебраться на другое. В результате сбор оружия сильно замедлился. День закончился плохо, а ночью проблем еще прибавилось.

Чтобы выполнить приказ халифа, стражники остались при мечах, но этим лишь раздражали и без того раздраженных горожан. Сдавшие оружие боялись вооруженных воинов. В них полетели куски черепицы и гнилые овощи – их швыряли мальчишки, выкрикивавшие ругательства.

Знойные дни тянулись чередой, и вот уже обозленная толпа стала преследовать охрану. Разгневанные стражники почти не разговаривали. Они старались выполнять свой долг, не обращая внимания на выбегающих из очередной подворотни с ножами и мечами.

К концу четвертого дня одного из стражников ударили по голове шматом тухлого мяса. Бедняга и без того едва сдерживался: его называли трусом, предателем, оплевывали, проклинали. Разъяренный, он обернулся, размахивая мечом, и увидел хохочущих подростков. Они бросились врассыпную, но стражник ударил одного мечом, перевернул тело и… охнул. Он убил самого младшего, тощего мальчишку, на шее которого теперь зияла красная уродливая рана, такая глубокая, что виднелась кость. Стражник поднял голову и глянул на тех, кому он заплатил, чтобы несли оружие. Один из них с грохотом бросил свою ношу и зашагал прочь. Горожане напирали, звали друзей взглянуть на случившееся. В голосах их слышалась злость, а стражник знал, как страшно уличное правосудие. Перепугавшись, он попятился. Несчастный успел сделать лишь пару шагов, как ему подставили ножку и повалили наземь. Толпа излила на него страх и гнев – кто бил, кто царапал, кто топтал.

В конце улицы показалась еще дюжина стражников. Словно по сигналу, толпа понеслась кто куда. Вместе с зарезанным мальчиком на месте побоища остался еще один труп, истерзанный до неузнаваемости.

Наутро Багдад захлестнули волнения. Блокированный в монгольском лагере, халиф пришел в ярость, когда ему сообщили эту новость. Да, мятежников больше, но ведь стражников три тысячи, в их распоряжении восемь каменных караулен. Халиф дал новый приказ: убивать всех смутьянов и недовольных. Приказ он велел зачитать на каждом углу. Стражники очень обрадовались и наточили мечи. Товарища они потеряли, но больше такое не повторится. Теперь улицы зачищали группы по двести человек, а еще сотни носили конфискованное оружие к городской стене и сбрасывали вниз. Ропщущих оглушали дубинками и жестоко избивали для верности. Тех, кто осмелился поднять меч, убивали, тела бросали в людных местах. Отмщения больше не боялись. Наоборот, стражники вызывающе смотрели на горожан и шли дальше.

Перед лицом дозволенной агрессии толпа редела, возвращалась к привычной жизни. Люди шептали имя убитого мальчика, словно спасительный заговор, но оружие у них все равно забирали.

На двенадцатый день потерявшему терпение Хулагу сообщили, что жители обезоружены и он может осмотреть город. Потребовался целый тумен, чтобы увезти мечи и ножи от ворот Багдада. Бо́льшую часть закопали – пусть ржавеет, лишь считаные экземпляры обрели новых хозяев. Багдад ждал Хулагу, безоружный впервые в своей истории. Смакуя эту мысль, царевич вскочил на коня, наблюдая, как вокруг него выстраивается минган. Впереди стояла колесница, в которую уселся халиф. Одежда грязная, лицо в блошиных укусах… Хулагу расхохотался, увидев своего гостя, и отдал приказ въезжать.

Он не сомневался: при въезде в Багдад риск нападения неизбежен. Пара стрел из-под крыш, и снова вспыхнет мятеж. Хулагу облачился в доспехи, надел шлем. Неуязвимый в своем высоком положении, он пришпорил коня и наконец въехал в ворота. Тумены готовы к штурму, ворота держат отрытыми и не закроют – Хулагу казалось, что он продумал каждую мелочь. Бодрый, в прекрасном настроении, царевич погнал коня от ворот по гулким, пустым улицам.

Вскоре городская стена осталась далеко позади. Бо́льшая часть строений в Багдаде из обожженного кирпича. Хулагу вспомнилась Самарра, небольшой город на севере. В его отсутствие тумены провели там решительное сражение, а потом разграбили. Когда Хулагу вернулся из ассасинской крепости, разрушенная, разоренная Самарра истекала кровью. Значит, и Багдаду не поздоровится: монголы воины упорные.

Багдад куда больше Самарры. Золотисто-коричневые строения в нем разбавлены живописнейшими мечетями невероятных форм. Ярко-голубые плиты сверкали на солнце, казались сочными цветовыми пятнами на фоне серовато-коричневых дорог. Хулагу знал, что в мусульманском искусстве нельзя изображать людей, поэтому используются отраженные и переплетенные формы. Говорят, из такого искусства родилась математика: поклоняясь богу, люди размышляли об углах и симметрии. Как ни странно, такое искусство нравилось Хулагу больше картин с батальными сценами, которыми Угэдэй завесил Каракорум. Было что-то умиротворяющее в узорах и линиях, покрывающих огромные стены и внутренние дворы. Над городом тоже цветные пятна – минареты и башни. Царевич поднял голову и увидел фигурки людей: они с высоты наверняка видели его войско у городских стен.