устала. Вот, пожалуй, и всё, что она знала. Она позвонила папе домой, попросив оплатить вызов с его кредитки. Ответил мальчишеский голос.

— Резиденция преподобного Гарнера!

— Кто вы? — спросила она. Мальчишка объяснил, что его зовут Джеймс, а папа нанял его присматривать за домом, пока сам в разъездах, и она сказала ему:

— Это Констанс. Я просто хотела сказать папе, что со мной всё в порядке, и я... э-э...

И тут она повесила трубку. Она сама не понимала, почему так сделала. Почему не рассказала, где её искать? Почему не захотела чтобы папа её разыскал?

Она снова подумала про копов. Но ведь она убивала людей, и плевать, что это Эфрам её заставил. Она убивала. Она пытала и резала людей на части, и стоит ей выдать Эфрама, как полицейские загребут в кутузку и её тоже.

Они ни за что не поверят, что её принудили всё это совершить. Они ни за что не поверят, каким именно образом Эфрам её заставил.

Какие у неё доказательства? Никаких.

Разумеется, она может по крайней мере донести на Эфрама. Остановить убийства. Они ухватятся за любую ниточку, ведущую к Мокрухе. Они проверят её сообщение.

Почему же она этого не делает? Донести легко и без денег, позвонив 911. Что её останавливает?

Она сжалась. Эмоции пришли в такое расстройство, что она совершенно растерялась, не понимая, как поступить, куда податься. Одна эмоция постепенно возобладала над остальными. Она не сразу распознала это ощущение.

— Нет, — сказала она вслух. — Забудь. Нет.

Она встряхнулась, чтобы избавиться от мерзкого ощущения, и пошла к зевакам, не вполне понимая, чего ей надо.

Она отыскала их без особого труда. Трое парней, явно без подружек. Парни с фантастическими многоцветными причёсками, подобными оперениям экзотических птиц, в кожаных куртках, с бейджиками и военными инсигниями на отворотах — выделяются из толпы как могут, любыми официальными и в то же время неуместными побрякушками.

— Приветик, парни, — сказала она, остановившись рядом и сделав вид, словно только что их заметила. — Я вас нигде не встречала? На вечеринке в Долине у той чиксы? Как бишь там её?

Она держала искалеченную руку в кармане куртки.

— О... Оливия? — подсказал один из парней. Он был в тёмных очках и чёрных крагах без пальцев. Как и у остальных, пояс его был утыкан металлическими шипами, и такие же шипы торчали на отворотах ковбойских сапог из змеиной кожи.

— Ага, — согласилась Констанс. — Я думаю, что как-то так. Оливия. Я немножко выпила. Плохо помню.

— Вау, — сказал другой, повыше, светловолосый, с крупным кадыком. Он купился. — Ты знаешь, я тебя припоминаю. Это не ты та чикса, что в бассейн свалилась?

— Точняк. Это была я, прикинь?

— Ой, чувиха-чувиха, — цокнул языком самый маленький, он же, судя по манерному вялому рту и коровьим глазам, самый тупой из троицы. Темноволосый, прыщавый, со сросшимися бровями. — Так и не поймёшь, что реально набралась, пока не свалишься, угу? — Он выговаривал нарвалась, а не набралась, и понешь вместо поймёшь. — А какого хера нарываться, пока не нарвалась, п’няешь?

— Понимаю, — сказала Констанс с принуждённой усмешкой. Зеваки подбирались ближе к дверям. Трое неприязненно поглядывали на дородного вышибалу, дежурившего там. — Мне ещё нет двадцати одного. Думаете, меня пустят?

— Ага, чувиха, чо ж не пустили б, — ответствовал маленький тупица. — Они всё пофиксят. Если нету двадцати одного и не пьёшь, всё равно запускают в клуб, п’няешь? Можешь себе прохлаждаться в главном зале. Слышь, косяк пропустить не хошь?

Маленький прыщавый тупица заплатил за напитки и снеки. Он всё время её тискал и трогал за руку, воображая, что уж на эту-то ночь Констанс точно его. Двое приятелей тупицы тоже пытались её закадрить, как могли, но девушка держалась поближе к маленькому прыщавому идиоту. Его легче было контролировать.

В рок-клубе царил полумрак, но время от времени по залу плясали разноцветные световые зайчики, испускаемые со сцены, и выхватывали идеально ровные столбы крутящегося сигаретного дыма. Стены дрожали от рёва инструментов рок-банды, неистовствовавшей на липких от пива подмостках. Один раз Констанс увидела, как со лба ведущего вокалиста упала капля пота и тут же испарилась, пролетая над жарким софитом возле динамиков. У басиста оказались курчавые тёмные волосы, и вообще он был, пожалуй, симпатяшка.

Тяжёлые волны металлического саунда накатывали из «маршаллов» и уносились в толпу, так что большую часть времени Констанс отмалчивалась — её бы всё равно не услышали. Клуб вмещал всего четыреста мест, и рёв банды с успехом наполнял помещение.

Она чувствовала себя как-то странно. Сконфуженная, голодная и вроде бы не голодная, усталая, но заведённая, она балансировала на краю незримой скалы её внутреннего мира, под которой простирался мрак. Она так долго давила и уничтожала свои подлинные чувства, пряталась, будто кошка в переноске, что теперь не могла прийти в себя, освободившись от Эфрама.

Снова и снова она спрашивала себя: почему я не позвоню в полицию? почему не попытаюсь разыскать папу? почему не вернусь домой, в Аламеду?

На самом-то деле она даже вины не испытывала. Только тупое омерзение от содеянного, от соучастия в убийствах. Всё равно что в собачье дерьмо вмазаться. У неё ведь выбора не было. Она трижды отказывалась, и Эфрам её карал — оставлял валяться на полу парализованной несколько часов или перехватывал управление её конечностями, точно кукловод. Он мог сделать её частью себя самого, хотела она того или нет. А потом нажимал на кнопки центра наслаждения, и она реагировала автоматически, даже не осознавая, что делает. На таких уровнях наслаждения выбора практически не оставалось. Её поведение было... запрограммировано. Она знала, как это бывает. Ей папа рассказывал.

О Боже. Теперь возникло подобие вины: она подумала о папе. Как может она так долго блуждать по городу, не давая о себе знать? Он, верно, считает её мёртвой или что-то в этом роде...

Мёртвой. Какая разница, кто мёртв, а кто был краткое время жив? Эфрам указывал, что умирают все, а живые просто сидят в зале ожидания. Когда подходит их очередь, выкликают соответствующий номер, и человек проходит в двери зала — к смерти. В пустоту. Она видела смерть в изобилии. Смерть проходила совсем рядом и уносила жизнь без труда. Ну и что с того, если папа считает её мёртвой? Она достаточно близка к этому состоянию.

Она одёрнула себя, поморщившись, когда