силами попытайся что-нибудь сообразить. Чем шарашиться без сна, лучше подготовь себя к чему-то продуктивному.

Он закинул ладонь на прикрытые глаза и уставился на слабые фосфены, порождаемые давлением пальцев на глазные яблоки. Проворочался ещё около часа и наконец заснул.

Тем не менее сон облёк его, казалось, ещё до того, как он по-настоящему забылся. Или ему привиделось, что он лежит на диване? Рядом с ним, в изножье, сидела Эми. Вид у неё был превосходный. Здоровый. Она была одета в синие джинсы и футболку. Босая. Потом она оказалась в кружевной комбинации. Потом снова в синих джинсах и футболке — наряды менялись за секунду.

— Эта тварь тебя поедом ест, ты вообще в курсах? — спросила Эми.

— Чего? — сонно переспросил он.

— Ты меня слышал.

Они очутились в торговом центре. Обезличенном, стандартном торговом центре. Он взглянул на Эми и с ужасом увидел, что она снова высохла и посерела, как в морге. От неё пахло жидкостью для бальзамирования. Ходячий труп, нагой, похожий на мумию, невозмутимо шёл рядом с ним, и через плечо у неё висела сумочка. Навстречу попались девочки-скауты, продающие печенье. Она покачала головой: нет, не хочу я печенек. Девочек-скаутов внешность Эми ничуть не удивила. В торговом центре было много мертвецов.

Он отвернулся и выдавил:

— Не хочу я тебя такой видеть. И не говори ты: Какой — такой? Ты понимаешь, о чём я.

— Это твой сон, милок, — сказала она. — Сделай меня другой. Перенеси меня куда-нибудь ещё.

Он прикрыл глаза рукой, а когда отнял, то очутился вместе с нею в прежней манхэттенской квартире. Он сидел, обняв мёртвую жену за талию. Они занимались тем, что она и при жизни очень любила делать: смотрели иностранный фильм по видику за бутылочкой красного вина.

Феллини, Джульетта и духи. Прентис и Эми с удобством опирались спинами о большую напольную подушку, взваленную в изножье кровати, и смотрели фильм. Он чувствовал себя уютно и безопасно. Он знал, что и Эми чувствует себя так же. Пару мгновений.

Потом он ощутил нарастающее в ней напряжение.

— Не может всё так оставаться, — сказала она. — Ну почему ничто не длится дольше нескольких минут? Или, на крайняк, часа? Я бы приняла тёмные стороны жизни, если бы в ней было больше светлых. Всё как-то искажено, перекошено. В основном тёмные и тускло-серые участки, ты меня понимаешь?

— Да, — устало сказал он, — я тебя понимаю.

Он подумал, что она всего лишь сызнова озвучивает присущую ей в моменты депрессухи точку зрения. Ей никогда не удавалось долго продержаться в хорошем настроении. Она либо взбиралась вверх, либо соскальзывала вниз. В психике Эми было не так много плато.

В сотый раз он задумался, сколько в этом от нейрохимического разбаланса, а сколько — от её собственного характера, её склонности умалять счастье, списывая это на детские травмы. Если справедливо второе, то со временем хандра пройдёт. Но, стоило ему перевести разговор на такие темы, как Эми уходила в глухую защиту... Возможно, её надо просто отпустить. Как тростниковую корзинку по волнам. Пускай плывёт, словно та, в которой нашли маленького Моисея. И понадеяться, что её кто-нибудь подберёт, что этот человек будет с ней счастлив. Он не мог принять на себя полную ответственность за психическое здоровье другого человека.

— Но ведь ты так и поступил, — сказала героиня Феллини с экрана, обернувшись посмотреть на Прентиса. — Ты же отпустил Эми, разве нет, Прентис?

Прентис поглядел на Эми с упрёком.

— Не надо встраивать свои мысли в кино. Это нечестно по отношению к артистке.

— Ты сам меня вынудил уйти, — сказала Эми. — Ты хотел от меня избавиться. Не так ли, Томми? Всё очень просто. Ты связался с этой сучкой и дал мне понять. А потом ты отреагировал так, словно тебя наши отношения заботили не больше, чем забравшаяся в солонку улитка: переверни и вытряхни.

— Чрезвычайно цветастая метафора, Эми. Я себя так чувствовал, словно ты меня выжигала изнутри. Я должен был с тобой сидеть, успокаивать тебя, по десять тысяч раз говорить тебе, что ты хорошая, а потом расхлёбывать твои духоподъёмные моменты — в такие минуты ты делаешься несносной не реже, чем очаровательной.

— Так отпусти меня. Том, сколько любви бывает достаточно? Насколько нужно отдаваться в любви? Насколько — жертвовать собой? Ты всё это на калькуляторе просчитываешь? С чего ты взял, что ты себя на алтарь кладёшь? Ты не единственный, кто отдаёт. Ты и сам бываешь преизрядным занудой. Когда обижен на весь свет, то дуешься, как ребёнок после порки: сценарий не приняли, критики разнесли...

— Ага, наверное. Но это буря в чайной ложке, если сравнивать с циклоном твоих эмоций, Эми.

— С твоей точки зрения. В любом случае — я так легко не сдамся, Томми. Я тебя не оставлю. Ты ведь в действительности не собираешься ехать в субботу на эту весёлую вечеринку?..

Он уставился на неё. По лицу Эми пробегали красновато-золотые отсветы фильма Феллини, а тени скапливались в глазницах... углублялись на щеках... разъедали межключичную ямочку...

Она проваливалась в себя. Усыхала и таяла, как улитка, что забирается в раковину. Как та девушка в морге.

От неё воняло смертью.

В этот миг Прентис испытал чистейший, беспримесный ужас, более сильный, чем когда бы то ни было со времён раннего детства. Четырёхлетку отделяют от пустоты небытия всего четыре года и сколько-то там месяцев. От звенящей эхом бездны состояния, предшествующего сознанию. Вот почему, подумал он отстранённо, маленькие дети пугаются так чисто и искренне: в каком-то нутряном смысле они помнят, что такое смерть. И сам Прентис отпрянул, сжался на чёрном свету, в негативном сиянии этого ужаса — подлинного, чистого, детского ужаса смерти.

Он вздрогнул и проснулся. Рывком сел на диване в кабинетике Джеффа, тряся головой и одурев от дезориентации. Сон был слишком уж хорошо структурирован. Отлично согласован, превосходно продуман во всех откровениях и аргументах, в большей мере, чем все виденные Прентисом в жизни сновидения. Сны если что и значат, то годятся от силы на метафору. А из этого сна можно целую грёбаную повесть вытянуть.

И ощущение присутствия Эми сохранялось.

Её присутствие было почти ощутимо в тесном сумрачном кабинетике. Он обонял Эми. Он чувствовал её вкус. Он мог, казалось, коснуться пальцами её волос. Он встряхнулся и пробормотал:

— Да отпусти ты её на хрен, Прентис.

Он поплёлся на кухню