от Лаишева, Чухломы, Кадникова и проч. Судите, какой же мог быть международный конгресс, в котором главная масса деятелей явно тяготела к Ливнам, Карачеву, Обояни и т. д.?

Третья странность: Кеттле кстати и некстати восклицал: «Fichtre sapristi! entre de biche!»[119] Фарр выказывал явную наклонность к очищенной; Энгель не переставал тянуть пиво, а Левассер, едва явился на конгресс, как тотчас же взял в руки кий и сделал клапштосом желтого в среднюю лузу!..

Четвертая странность: шухардинские половые не только не обнаруживали никакого благоговения, но даже шепнули мне на ухо, не пожелают ли иностранные гости послушать арфисток…

Но, повторяю, ничто в то время не поразило меня: до такой степени я был весь проникнут мыслью, что я не лыком шит.

Я пришел на конгресс первый, но едва успел углубиться в чтение «Полицейских ведомостей», как услышал прямо у своего уха жужжание мухи. Отмахнулся рукой один раз, отмахнулся в другой, наконец, поднял голову… О, чудо! Передо мной стоял Веретьев! Веретьев, с которым я провел столько приятных минут в «Затишье»!

– Веретьев! Боже! Какими судьбами! – воскликнул я, простирая руки.

– Делегат от Амченского уезда, рекомендуюсь! – отвечал он, бросая искоса взгляд на накрытый в стороне стол, обремененный всевозможными сортами закусок и водок.

– Как? Статистик? Браво!

Вместо ответа Веретьев зажужжал по-комариному, но так живо, так натурально, что передо мной разом воскресло все наше прошлое.

– А Маша?.. Помнишь? – спросил я в неописанном волнении.

– Теперь, брат, она уж не Маша, а целая Марьища…

– Позволь, но ведь Маша утопилась!

– Это все Тургенев выдумал. Топилась, да вытащили. После вышла замуж за Чертопханова, вывела восемь человек детей, овдовела, и теперь так сильно штрафует крестьян за потраву, что даже Фет и тот от нее бегать стал![120]

– Скажите пожалуйста! Но что же мы стоим! Человек! Рюмку водки! Большую!

Веретьев потупился.

– Не надо! – произнес он угрюмо. – Зарок дал!

– Как, ты? Не может быть!

Не успел я докончить свое восклицание, как в сад вошли… молодой Кирсанов и Берсенев! Кирсанов был одет в чистенький вицмундир; из-под жилета виднелась ослепительной белизны рубашка; галстух на шее был аккуратно повязан; под мышкой он крепко стискивал щегольской портфель. За ним своей мечтательной милой походкой с перевальцем плелся Берсенев, и тоже держал под мышкой довольно поношенный портфель, который вдобавок постоянно у него выползал. Как ни неожиданна была для меня эта встреча, но, взглянувши на Кирсанова поближе, я без труда понял, что, при скромности и аккуратности этого молодого человека, ему самое место в статистике. Несколько более смутило меня появление Берсенева. Это человек мечтательный и рыхлый, думалось мне, у которого только одно в мысли: идти по стопам Грановского. Но идти не самому, а чтоб извозчик вез. Вот и теперь на нем и рубашка криво сидит, и портфель из-под мышки ползет… ну где ему усидеть в статистике!

– Делегат от Ефремовского уезда, – рекомендовался между тем Кирсанов, подавая мне руку как старому знакомому.

– Очень рад! Очень рад! Уже статистик! Давно ли?

– Месяца два назад. Я должен, впрочем, сознаться, что в нашем уезде статистика еще не совсем в порядке, но надеюсь, что при содействии начальника губернии, успею, в непродолжительном времени, двинуть это дело значительно вперед.

– Ваш батюшка? Дяденька?

– Благодарю вас. Батюшка, слава богу, здоров и по-прежнему играет на виолончели свои любимые романсы. Дядя скончался, и мы с папашей ходим в хорошую погоду на его могилу. Феничку мы пристроили: она теперь замужем за одним чиновником в Ефремове, имеет свой дом, хозяйство и, по-видимому, очень счастлива.

– Да… но скажите же что-нибудь о себе!

– Благодарю вас, я совершенно счастлив. Полтора года назад женился на Кате Одинцовой и уже имею сына. Поэтому получение места было для меня как нельзя более кстати. Знаете, хотя у нас и довольно обеспеченное состояние, но когда имеешь сына, то лишняя тысяча рублей весьма не вредит.

– Базаров… помните?

Кирсанова передернуло при этом вопросе, и он довольно сухо ответил мне:

– Мы с папашей и Катей каждый день молимся, чтобы Бог простил его заблуждения!

– Ну… а вы? – обратился я к Берсеневу, заметив, что оборот, который принял наш разговор, не нравится Кирсанову.

– Я… вот с ним… – лениво пробормотал он, как бы не отдавая даже себе отчета, от кого или от чего он является делегатом.

«Ну, брат, не усидеть тебе в статистике!» – мысленно повторил я и вскинул глазами вперед. О, ужас! Передо мной стоял Рудин, а за ним, в некотором отдалении, улыбался своею мягкою, несколько грустной улыбкою Лаврецкий.

– Рудин! Да вы с ума сошли! Ведь вы в Дрездене на баррикадах убиты! – воскликнул я вне себя.

– Толкуйте! Это все Тургенев сказки рассказывает! Он, батюшка, четыре эпизода обо мне написал, а эпизод у меня самый простой: имею честь рекомендоваться – путивльский делегат. Да-с, батюшка, орудуем! Возбуждаем народ-с! Пропагандируем права человека-с! Воюем с губернатором-с!

– И очень дурно делаете-с, – заметил наставительно Кирсанов, – потому что, строго говоря, и ваши цели, и цели губернатора – одни и те же.

– Толкуй по праздникам! Ведь ты, брат, либерал! Я знаю, ты над передовыми статьями «Санкт-Петербургских ведомостей» слезы проливаешь! А по-моему, такими либералами только заборы подпирать можно!

– Лаврецкого… не забыли? – прозвучал около меня задумчивый, как бы вуалированный голос.

Но, не знаю почему, от Лаврецкого, этого истого представителя «Дворянского гнезда», у меня осталось только одно воспоминание: что он женат.

– Лаврецкий! Вы?! как здоровье супруги вашей?

– Благодарю вас. Она здорова и здесь со мною, в Петербурге. Знаете, здесь и Изомбар и Андрие… ну а в нашем Малоархангельске… Милости просим к нам; мы в «Hôtel d’Angleterre»; жена будет очень рада вас видеть.

– Ах, боже мой! Лаврецкий… вы! Лиза… помните?

– Лизавета Михайловна скончалась. Признаюсь вам, это была большая ошибка с моей стороны. Увлечь молодую девицу, не будучи вполне уверенным в своей свободе, – как хотите, а это нехорошо! Теперь, однако ж, эти увлечения прошли, и в занятиях статистикой…

Но этому дню суждено было сделаться для меня днем сюрпризов. Не успел я выслушать исповедь Лаврецкого, как завидел входящего Марка Волохова. Он был непричесан, и ногти его были нечищены.

– Волохов! И вы здесь!

– А вы как об нас полагали?

– Да… но вы… делегат!..

– Ну да, делегат от Балашовского уезда… что ж дальше! А вы, небось, думали, что я испугаюсь! Я, батюшка, ничего не испугаюсь! Мне, батюшка, черт с ними – вот что!

Сказав это, он отвернулся от меня и, заметив Рудина, процедил сквозь зубы:

– Балалайка бесструнная!

В сад хлынула вдруг целая толпа кадыков в фуражках с красными околышами и заслонила собой моих знакомцев. Мне показалось, что в этой толпе мелькнула даже фигура Собакевича. Через полчаса явился Прокоп в сопровождении иностранных гостей, и заседание началось.

Первое заседание прошло шумно и весело. Члены живо разобрали между собой подлежащие разработке предметы и организовались в отделения; затем определен был порядок заседаний (число последних ограничено семью). В заключение Энгель очень приятно изумил, выпив бутылку пива и сказав по-русски:

– Ишо одна бутилк!

На что Фарр очень метко и любезно рипостировал:

– И мене ишо один румк!

Организовавшись как следует, мы заключили наш avant-congrès[121], съевши по порции ботвиньи и по порции поросенка. При этом Прокоп очень любезно извинился, что на сей раз, по множеству других организаторских занятий, еда ограничивается только двумя блюдами, а Левассер чрезвычайно польстил нашему национальному самолюбию, сказав:

– Mais non! mais pas du tout! Mais donnez-moi tous les jours du parasseune – et vous ne m’entendrez jamais dire: assez![122]

Мы встали из-за стола сытые и довольно пьяные, постановив на прощание:

1. Ни к каким издержкам по устройству закусок и обедов иностранных гостей не привлекать;

2. Интернировать иностранных гостей в chambres garnies на Мещанской с предоставлением им ежедневно по полпорций чаю или кофею утром и по стольку же вечером, а издержки на этот предмет отнести на счет делегатов от градов, весей и клубов;

3. Завтрашний день начать осмотром Казанского собора, затем вновь собраться к Шухардину, где, после заседаний, имеет быть обеденный