В началах моей учебы образы и дружбы фронта неожиданно вернулись: я столкнулся в очереди на автобус с товарищем, с которым был в одном взводе. Его звали Цион. Он происходил из иракских евреев, но был рожден в Израиле, то есть был «саброй». Он пришел в Пальмах из бедняцкого района Тель-Авива через кибуц, куда его отослали социальные работники как сына «неблагополучной семьи». Мы очень обрадовались друг другу, обнялись. Мы собирались ехать автобусом в Тель-Авив, я — к маме, которая только что прибыла в Израиль, он — к своей семье в квартал Ха-Тиква, в то время один из беднейших районов Тель-Авива. Он начал меня расспрашивать: «Как ты? Учишься, наверное?» — он всегда сожалел, что сам-то не получил достаточного образования. Я ответил: «Учусь. А ты что делаешь?» Он мне на это: «Маштиним дам» — испражняемся кровью: грубоватое выражение, которое для фронтовиков значило «очень трудно». Я: «Как так?» А он: «Понимаешь, пришел с фронта, длинная очередь на бирже труда, а там сидит какой-то молодой хмырь, который на фронте даже не бывал. И единственная работа, которую он мне подобрал, — это рыбачить. Страшно тяжелый физический труд на лодках, работаешь всю ночь. Возвращаюсь домой, а там моя семья, десять человек в одной комнате — не поспишь. Очень плохо». Я ему: «А что думаешь делать?» Он: «Как раз из‑за этого ездил в Иерусалим. Понимаешь, мне там представили одну девушку с американским паспортом, чтобы на ней жениться. С этим я смогу уехать в Америку и надеюсь найти работу в американском торговом флоте».

Я тогда еще был горячим сионистом. Было горько слышать, что этот парень, рожденный в Палестине, собирался уехать теперь, когда мы победили. Он был прекрасным товарищем. Есть такой типаж — физически очень сильный и добрый, как слон. Всегда готов тащить оружие для других, вытаскивать раненых и во всем, что трудно делать, всегда первый. Его очень любили. А теперь говорит то, что сказал. По дурости, я ему на это: «Цион, как ты можешь?» Его ответ дал мне урок на всю жизнь, хотя он был малограмотным, а я высокограмотным молодым человеком с дипломами. Он мне ответил: «Мы дали больше, чем от нас требовалось, и получили меньше, чем то, на что имеем право». Прозвучало как пощечина проклятому интеллигенту, который сидит в университете и чистыми ручками перекладывает бумажки. Цион, конечно, не думал меня обидеть — для этого он был слишком добр. Больше я его не видел, мы договорились встретиться, но он куда-то исчез. Мои поиски оказались безрезультатными: думаю, уехал, женившись на той американке.

* * *

Учеба в Школе социальной работы, а в особенности «практические занятия», окунула меня с головой в гущу проблем ежедневного быта. Параллельно вставали вопросы концептуального характера. Под влиянием моих учителей, как и «практики», во мне зрело понимание новооткрытой мною профессии социальной работы. Я принял его с удивлением, но также с быстро увеличивающимся интересом. Я знал, конечно, кое-что о помощи людям и даже сам участвовал ребенком в филантропических делах моей семьи, но здесь было что-то иное. Эта странная смесь альтруизма с бюрократическим статусом — «профессионального чиновника от бедных» — заставила меня интенсивно думать о фундаментальных задачах этой профессии. Оптимальной целью социальной работы мне виделись все более не абстракции законов или же сугубо материальная помощь, но обретение клиентом способности действовать самостоятельно в социальном контексте. Эта «помощь» должна была привести к тому, чтобы клиент не нуждался больше в ней. Во всяком случае таким должен был быть, говоря языком Макса Вебера, «идеальный тип» профессии[20].

С расширением моих познаний о социальной работе как профессии у меня начал вырабатываться личный стиль, который разнился в определенной мере от манеры работы многих моих коллег. В это вошло не только то, чему меня учили, но также мой личный жизненный опыт. Одним из элементов этого была усиливающаяся уверенность, что в работе с клиентами мы обязаны проявлять определенную меру жесткости и честности — работать надо без «сюсюканья», никогда не забывая о важности поддержки собственного достоинства наших клиентов и их готовности постоять за себя. Для меня это было выражение уважения к ним — отношение как к равным, нацеленное на выработку их самостоятельности.

Более серьезный взгляд на открывшуюся для меня профессию социального работника представлял ее в соотношении с элементами политики «государства благосостояния» (welfare state), к определению которого в то время формально стремилось новосозданное государство Израиль. Если так, то социальный работник — это не просто чиновник, работающий по инструкциям начальства, но интерпретатор положений законодательства в интересах своих подзащитных. Законы нуждались в переводе на персональный уровень прямого действия.

Обучение профессиональных социальных работников требует познания существующих законов и правил с целью поддержки клиентов, нуждающихся в помощи. Эту индивидуализацию видения их и их проблем можно считать практическим выражением прикладного гуманизма. Работа с людьми с ограниченными физическими и психическими возможностями является важнейшей категорией этой профессиональной деятельности. Целью профессионального социального работника является избавление максимального числа клиентов от нужды при постоянной помощи социальных работников, то есть «реабилитация» их подопечных.

В настоящее время понятие «нормализация» употребляется в социальной работе чаще, чем «реабилитация», с которой эта профессия начинала свой путь. Как бы это ни называли, сущность остается та же. Оптимальная задача социального работника — я осознал это в период, о котором пишу, и позже повторял как мантру своим ученикам — это стать ненужным. В данном случае «стать ненужным» значит превратить клиента в независимого субъекта собственной судьбы. Далее социальный работник должен «выпасть из картины», когда «клиент» становится физически, психически и социально самостоятельным. Здесь стоит добавить, что сказанное выше не значит, что профессиональные социальные работники не занимаются также прямой материальной помощью клиенту или его семье. Но для понимания профессиональной социальной работы следует исходить из ее оптимальной, или, опять-таки языком Макса Вебера, «идеальной», цели. В этом смысле есть базовая разница между тем, на что нацелены профессиональные социальные работники, и той «помощью нуждающимся», которую осуществляют разные непрофессиональные «гуманитарные организации», как и просто люди доброй воли.

Социальный работник почти всегда сильно завязан на другие гуманитарные профессии. Он редко выполняет свою функцию один, но действует в сети других профессий. Поэтому создание рабочих групп (rehabilitation teams) является важным элементом реабилитации/нормализации. Создание и развитие таких профессионально смешанных групп является частью задач социальных работников и входит в их подготовку. В такие рабочие группы входят психологи, психиатры, индустриальные врачи, работники бирж труда и т. д.