— А что, похоже?

— И что, они столько платят за лекарства?

— Они прекрасно помогают от быстрого распространения микробов…

— Нет-нет, что-то не верится…

— Тогда что?

— Нет, не в этом дело… Здесь что-то другое. Меня бы не удивило, если бы это было из-за того, что мы делаем, из-за неустроенности их жизни…

— Не вижу связи.

— Скажи, они уже зависимы от этих лекарств?

— Пожалуй, можно отметить некоторую зависимость…

— Ну вот, замечательно, они должны полностью от них зависеть…

Годи сделал шаг к калитке своего палисадника.

— Так мы идем есть или нет?

Задумавшись, Кракюс не сдвинулся с места.

— Мы отлучили их от тела, они больше не ощущают настоящих потребностей, глубоких желаний. Теперь для них все идет извне, мы насыщаем их информацией, чувствами, желаниями…

— И что?

— Если это так, они не доверяют больше самим себе и поэтому не могут черпать силы изнутри, они зависимы от нас, а значит, и от лекарств…

— Ну и ну!

— В любом случае они уже подсели на видофор, на сахар, последнюю из твоих выдумок, а теперь еще и на лекарства. Круто…

— Я пошел есть, пока.

Кракюс посмотрел вслед уходящему Годи. Он уже собрался было пойти за ним, как вдруг увидел вдалеке парочку приближающихся приспешников. Марко шел мрачнее тучи, а у Альфонсо был непривычно решительный вид.

Иногда он сожалел, что окружил себя такими болванами. Но все-таки лучше быть с идиотами, чем с теми, кто слишком много думает и все время торгуется.

— Собирайся, — сказал Марко, — мы возвращаемся.

— Это что еще за бред?

— Через три дня снимаемся с лагеря.

— Здесь решаю я.

— Ну, ты как хочешь, а мы сматываемся и забираем Сандро с собой.

Кракюс не знал, что ответить.

— Сандро — мой клиент, и не вам решать за него.

— Послушай, он, кажется, хотел уехать. Ты сам сказал нам об этом.

— Это наше дело — его и мое.

— Но он должен нам денег, твой клиент. Значит, это и нас касается. Разве что ты заплатишь вместо него.

Кракюс внимательно на них посмотрел. Пожалуй, Альфонсо думает то же самое. Слишком поздно его отговаривать.

— Хорошо, ребята, я только хочу закончить то, что начал. Три недели, и мы возвращаемся все вместе.

— Три дня.

— Две недели.

Взгляд у Марко был недобрый. На лбу выступила испарина. Вены на висках набухли. Выражение лица было как тогда, на поле боя в Центральной Америке.

— Неделя, и ни днем больше. Пошевеливайся, а то хуже будет.

Сандро лежал, свернувшись калачиком, на полу своей хижины, на спальном мешке вместо матраса. Ему стало хуже, боль в животе была просто невыносима, и он не мог больше лежать, растянувшись в гамаке.

Он корил себя за то, что запустил эту машину, машину мщения с множеством шестеренок и дьявольских пружин. Машину, которой завладел другой и пустил ее на полную мощь, так что Сандро уже не мог ее остановить.

И наконец он осознал весь ужас своего мщения, направленного против целого народа, без разбору, беспощадно обрекая на гибель и невиновных. И все это в надежде на то, что придет облегчение, умиротворение души, а оно все не приходило.

Его терзали стыд и угрызения совести.

Несколько дней назад у него зародилась мысль устроить западню для Кракюса и освободить индейцев. Мысль, которую он поспешил отбросить. Это, конечно, было лишь мечтой, безумной фантазией. Но отбросил он ее по другой причине: это безумие повлекло бы для него такие последствия, за которые он не готов был отвечать.

Но мысль просто так не выкинешь из головы, и она возвращалась снова и снова, как будто хотела напомнить ему о его ответственности. Возможно, и было какое-то решение, и как вариант можно было рассматривать и этот безумный выход, но Сандро этого не хотел, он был не готов платить такую цену… Слова Элианты отзывались в нем, как эхо: «Человек возвышается, когда забывает о себе ради дела, которое защищает». Она была права. Он жалкий эгоист, и ничего больше.

Свернувшись калачиком, он лежал прямо на полу, сгорая от стыда.

Вдруг он услышал какой-то шум и медленно повернул голову. Перед ним в темноте стояла Элианта, лицо ее было серьезным. Силуэт девушки едва виднелся в сумраке, но ее присутствие чувствовалось, словно ее аура вышла далеко за пределы ее тела. Они молча посмотрели друг на друга. Не говоря ни слова, она подошла к нему.

— Выпей это, — сказала она холодно, протягивая ему глиняную чашу.

Он с трудом поднялся. Чаша была наполовину наполнена зеленоватой жидкостью. Он поднял на нее глаза. Ледяной взгляд молодой женщины призывал его подчиниться.

Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять: вместо того, чтобы выдать его жителям деревни, она давала ему возможность самому завершить это…

Ошеломленный, не в силах пошевелиться, он посмотрел на яд. Такого он не ожидал.

Сама судьба обвиняла его. За все надо платить. Рано или поздно жизнь всегда предъявляет счет.

Он должен заплатить.

— Возьми же.

Он не мог оторвать взгляд от чаши и медленно взял ее в руки.

Он представил себя в образе Сократа, готового выпить цикуту, от которой ему предстоит умереть. Сократа обвинили в том, что он совращал молодежь и учил молиться новым богам. Это было именно то, что сделал Сандро… Их обоих обвинили в одних и тех же преступлениях, приговорили к одной и той же каре. Только Сократ был невиновен…

Сандро медленно поднес чашу к губам.

Греческий философ выпил ее залпом, не дрогнув, несмотря на в высшей степени несправедливое наказание, которому его подвергли. А хватит ли у него мужества, ведь виновность его не опровергнуть, а единственным смягчающим обстоятельством является страдание, причиненное ему его же жертвами.

— Пей.

Он устал. Устал от тщетной борьбы, которую вел в течение стольких месяцев, устал от душившего чувства вины и угрызений совести… Он коснулся губами чаши, закрыл глаза и выпил… один глоток. И тут же почувствовал ужасную горечь. Он перестал пить и закашлялся.

— Пей.

Он пристально посмотрел на нее. Ее взгляд не выражал никакого сочувствия. Полное отсутствие сопереживания вдруг возмутило его и вывело из ступора. Да, он поступил плохо. Да, то, что он сделал, ужасно. Но то, что он пережил из-за этого народа, тоже невыносимо.

— Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он, пытаясь сдержать волнение. — Тиффани была моей женой.